Афиняне были разбиты и претерпели великое поражение; следствием этого было то, что отступление морем для них пресеклось. Они видели, что спасаться сухим путем также было трудно; они уже не препятствовали неприятелям приближаться и брать суда их; не просили позволения снять и погребсти мертвые тела. Больные и раненые, оставляемые ими, в собственных глазах их были для них достойнее жалости, нежели непогребенные мертвые; они почитали себя злополучнее их, чувствуя, что по претерпении величайших бедствий, ельзя будет им миновать той же участи.
Они решились отступить ночью. Гилипп, видя, что сиракузяне после одержанной победы и ради настоящего праздника предавались веселью, приносили жертвы и пиршествовали, не надеялся ни убедить, ни принудить их выступить в поле и преследовать отступающих. Гермократ выдумал следующую хитрость, дабы обмануть Никия: он подослал к нему некоторых друзей своих с объявлением, будто бы они присланы от тех граждан, с которыми прежде Никий имел тайные сношения, и будто эти граждане советуют ему не отступать ночью, ибо сиракузяне поставили засады и заняли все проходы. Обман имел желаемый успех, и Никий должен был претерпеть действительно от неприятелей то, чего ложно опасался. Неприятели выступили на рассвете дня, заняли узкие проходы, укрепили переправы через реки, сломали мосты, на ровных открытых местах поставили конницу, дабы не осталось афинянам никакого места, по которому бы могли пройти, не сражаясь. Они остались еще один день и в следующую ночь начали, как будто бы удалялись от отечества, а не от земли неприятельской, как по причине крайнего недостатка во всем нужном, так и потому, что оставляли без помощи друзей и знакомых. При всем том настоящие бедствия почитали они весьма легкими в сравнении с теми, которых ожидали.
Хотя в войске много было горестных явлений, но не было зрелища жалостнее самого Никия. Изнуренный болезнью, принужденный довольствоваться, не по достоинству своему, самым необходимым к содержанию жизни и самыми малыми пособиями к подкреплению тела, хотя состояние здоровья его много требовало, он делал и сносил, при всей своей слабости, и то, что едва ли сносить могли многие из самых здоровых людей, тогда как все знали, что он не для себя и не для спасения жизни своей переносил такие труды, но единственно для сограждан своих не терял надежды. Между тем как другие от страха и печали рыдали и плакали, Никий, хотя иногда и принужден был предаться своей горести, но явно показывал, что это происходило единственно оттого, что он сравнивал позор и бесславие настоящего положения со славой и великими подвигами, которые надеялся совершить. Смотря на лицо его, а еще более вспоминая слова его и увещания, которыми старался отклонить афинян от этого предприятия, воины чувствовали, что он не заслуживал подобного несчастья. Самая надежда на богов оставила их при мысли, что сей муж, столь боголюбивый, показавший великие опыты своего благочестия к богам, претерпевал участь столь же горестную, как самый последний человек в войске.
Невзирая на все бедствия, Никий старался видом, голосом, приветствиями казаться выше всех зол. В продолжение восьмидневного пути, ежедневно получая от неприятелей раны, он сохранил войско свое непобедимым до тех пор, пока Демосфен, который сражался при селении Полизеле, со всем его отрядом не был отрезан, окружен и пойман неприятелем. Он обнажил меч, поразил себя, но не умер, ибо неприятели бросились на него и схватили*. Когда сиракузяне возвестили Никию о пленении отряда и когда полководец, послав несколько всадников, удостоверился в том, то он решился вступить с Гилиппом в переговоры. Он предложил ему позволить афинянам выйти из Сицилии, оставив заложников до возмещения сиракузянам убытков, но те отвергли эти условия. Ругаясь на афинян, грозя им с гневом и понося их, они не преставали поражать их. Никий терпел уже совершенный во всем недостаток, но во всю ночь выдерживал нападение неприятеля. Поутру продолжал он путь свой к реке Асинар*, беспрестанно поражаемый неприятелем. Здесь воины его частью были опрокинуты в ручей от стеснения неприятелей, частью, томимые жаждой, сами бросались в воду, и на этом-то месте произошло величайшее и ужаснейшее избиение. Воины в одно время в реке пили и были умерщвляемы, пока наконец Никий, бросившись к ногам Гилиппа, сказал: «Сжальтесь не надо мной, который такими несчастиями приобрел великое имя и славу, но над афинянами; вспомните, что счастье войны общее и что афиняне, среди успехов своих, поступили с вами кротко и снисходительно». Эти слова и зрелище имели некоторое действие над Гилиппом. Ему было известно, что Никий оказал помощь лакедемонянам при заключении мира. При том почитал он славным для себя взять живыми полководцев противника. Он поднял Никия и ободрил его, а других велел ловить живых, но как приказание его разнесено медленно, то и число спасшихся было гораздо менее умерщвленных, хотя воины многих пленников скрывали. Наконец сиракузяне собрали всех тех, кто явно были пойманы. Они повесили взятые оружия и доспехи на самых больших деревах близ реки, надели на головы венки, украсили великолепно своих лошадей, остригли гривы у неприятельских и возвратились в свой город, окончив славнейшую войну, какую когда-либо вели греки против греков, и одержав совершеннейшую победу с великими напряжениями, силой усердия и доблести.
В общем собрании народа сиракузского и его союзников демагог Диокл* предложил почитать священным тот день, в который пойман Никий, приносить богам жертвы и не производить работы, праздник же наименовать по имени реки, Асинарией (это был двадцать шестой день месяца карнея, который афиняне называют метагитнионом), рабов афинских продать, равно и союзников их, а самих афинян и союзных им сицилийцев заставить работать в каменоломнях*, исключая полководцев, которых предать смерти. Сиракузяне утвердили его утверждение. Когда Гермократ сказал, что хорошее употребление победы лучше самой победы, то они подняли страшный против него шум. Гилипп требовал, чтобы афинские полководцы живые приведены были в Спарту*, но сиракузяне, гордясь уже счастьем своим, ругали его, не терпя и прежде, во время войны, суровости его и строгости лакедемонского начальства. По свидетельству Тимея, они обвиняли его в мелочном и низком сребролюбии, страсти в нем наследственной. И Клеандрит, отец его, изобличенный в дароприятии, был изгнан из отечества; и сам Гилипп впоследствии, взяв тридцать талантов из числа тысячи, которую Лисандр послал в Спарту, спрятал их под кровлей дома своего, был изобличен и постыдным образом оставил Спарту; о чем подробнее сказано в жизнеописании Лисандра.
Впрочем, Тимей говорит, что Демосфен и Никий не были закиданы каменьями, как пишут Филист и Фукидид, и что еще в продолжение Народного собрания Гермократ послал к ним человека, который был впущен стражей и объявил им решение народа; после чего они сами себя умертвили. Тела их были выброшены за ворота на позор всем тем, кто хотел их видеть. Я слышал, что и поныне в Сиракузах в некотором храме показывают щит, который называют Никиевым; и что золото и пурпур соединены на нем с великим искусством.
Что касается до других афинян, то они большей частью погибли в каменоломнях от болезней и худой жизни, ибо они получали в день только две котилы ячменя и одну котилу воды*. Многие из сокрывшихся, или спрятанных воинами, были проданы, как невольники. Их продавали с клеймом на лбу, представляющим лошадь. Многие из них, сверх неволи, претерпевали и это бесчестие. Благопристойное и хорошее поведение многим помогло в их бедственном положении; они частью скоро получали свободу, частью оставались охотно у своих господ, заслужив их почтение. Многим спас жизнь Еврипид. Сицилийцы более других, вне Греции обитающих греков, любили творения сего стихотворца. Они заимствовали у приезжающих к ним некоторые места и отрывки из его сочинений и с удовольствием сообщали оные один другому. Говорят, что в то время многие из возвратившихся в свое отечество афинян обнимали и благодарили Еврипида; одни рассказывали, что, будучи в неволе, получили свободу, научив сицилийцев тому, что сами помнили из его сочинений; другие, что после сражения, скитаясь туда и сюда, получали пищу и питье с помощью его стихотворений. Этому не должно удивляться, если вспомнить, что некогда жители Кавна не хотели впустить в свою пристань судно, преследуемое морскими разбойниками, но уверясь, что мореходы знали Еврипидовы стихи, позволили им вступить в пристань и приняли их благосклонно.
