По возвращении их в Рим они возбуждали во всех подозрение; все говорили, что не к добру республики клонилось свидание их. В сенате Марцеллин и Домиций спрашивали Помпея, намерен ли он просить консульства. Он отвечал, что, может быть, будет просить, а может быть, и нет. При вторичном вопросе он сказал, что будет просить оного в пользу добрых граждан, а не дурных. Эти ответы Помпея показались всем гордыми и надменными. Красс отвечал с большей умеренностью, что будет искать консульства, если то республике полезно, в противном случае он от того откажется. Эти слова ободрили некоторых искать консульства, в числе их был и Домиций; когда же они оба явились в числе кандидатов, то все другие устрашились их и от искательства отстали, но Катон увещевал и убеждал родственника и друга своего Домиция не терять надежды, но быть поборником общей вольности. Он представлял ему, что Помпей и Красс домогаются не консульства, но самовластия; и что поступки их обнаруживают не желание начальства, но похищение провинций и войск. Этими словами и рассуждениями Катон вывел Домиция на площадь почти поневоле; многие пристали к ним, многие изъявляли свое удивление, говоря: «Зачем они ищут вторично консульства? Зачем опять вместе? Зачем не с другими? Много у нас других мужей, не недостойных быть товарищами Крассу или Помпею в консульстве». Эти речи устрашили Помпея и его приверженных; они решились на все непристойные и насильственные поступки. Оставя другие, упомянем только о следующем: они поставили засаду на месте, мимо которого шел на площадь еще ночью Домиций с друзьями, умертвили того, кто нес перед ним факел и ранили многих, среди прочих и Катона. Таким образом, прогнав их и заперши в доме, они избрали сами себя в консулы. Вскоре после того обступили трибуну, вытеснили из площади Катона, умертвили тех, кто хотел им противиться, и Цезарю определили начальство еще на пять лет, а себе назначили Сирию и обе Иберии. Они бросили жребий; Крассу досталась Сирия, а Помпею Иберия.
Жребием этим все были довольны. Граждане вообще желали, чтобы Помпей был недалеко от Рима, а Помпей, любя страстно свою жену*, хотел большую часть времени проводить в Риме. Как скоро Сирия досталась Крассу, то он изъявил такое удовольствие, что, казалось, в жизни своей не получал успеха, блистательнее тогдашнего; насилу он мог скрыть свою радость при чужих и при многочисленном собрании, но в присутствии своих приятелей обнаружил он ее такими пустыми и ребяческими выражениями, которые не приличествовали ни летам его, ни природным свойствам. Он нимало не было хвастлив и высокомерен, но тогда в исступлении своем мечтал, что Сирия и парфяне не будут пределами его счастливых успехов; он мнил доказать, что подвиги Лукулла против Тиграна и Помпея против Митридата были детские игры, и надеждами своими парил до земель бактрийцев и индийцев и до внешнего моря. Хотя в народном постановлении о Крассе* не упоминается о войне с парфянами, но все знали, что он горел желанием начать оную. Цезарь писал ему из Галлии, хвалил его намерение и поджигал его к началу войны. Но трибун Атей готовился препятствовать выходу его из Рима. К Атею пристали многие граждане, которые почитали весьма несправедливым, чтобы кто-либо вел войну с народом, не оказавшим никакой обиды римлянам, и с которым были заключены договоры. Красс, устрашенный их выражениями, призвал на помощь Помпея и просил его быть провожатым при выезде из Рима. Помпей пользовался великим уважением среди граждан. В то время множество народа было готово остановить Красса и кричать против него, но, увидев Помпея, идущего впереди Красса со спокойным и веселым видом, все укротились и в безмолвии пропустили его. Но трибун Атей пошел к нему навстречу и сперва голосом и заклинаниями своим запрещал ему идти далее, потом велел ликтору схватить Красса и удержать его. Другие трибуны этому препятствовали, а ликтор пустил его. Атей, побежав к воротам, положил жаровню с огнем. Между тем как Красс приближался к воротам, Атей, вместе с курением и возлияниями, произносил страшные проклятия, призывая поименно каких-то ужасных и странных богов. Римляне говорят, что эти древние и таинственные проклятия имеют великую силу и что не избежал их действия ни один из тех, на кого были произнесены. Они уверяют при том, что и произносящий оные навлекает на себя несчастье. По этой причине оные немногими и не в обыкновенных случаях были употребляемы. Многие тогда порицали Атея за то, что произносил эти проклятия и ввергал в ужас город, за спасение которого он вооружался против Красса.
Красс прибыл в Брундизий. По прошествии зимы, хотя море еще не успокоилось, но он, не дожидаясь благоприятной погоды, пустился в море и потерял множество кораблей. Собрав все свои силы, он шел поспешно через Галатию. Здесь он нашел царя Дейотара, который, будучи уже весьма стар, строил новый город. Красс, шутя над ним, сказал: «Государь! В двенадцатом часу* ты начинаешь строиться!» Галатский царь, улыбнувшись, отвечал: «И ты, император, как я вижу, не очень рано поднялся против парфян!» Тогда Крассу было более шестидесяти лет, но с виду он казался еще старше своих лет.
По прибытии его к назначенному месту, обстоятельства сперва соответствовали великим его надеждам. Он без труда навел мост на Евфрате, безопасно провел по оному войско, занял в Месопотамии многие города, которые добровольно сдались ему. В одном городе, которым владел некто по имени Аполлоний, убиты были сто римских воинов. Красс пошел против этого города с войском, завладел им, разграбил его и всех жителей продал. Город называли греки Зенодотией*. По взятии города он принял от своих воинов название императора. Эта малая выгода, приведшая его в такое восхищение, навлекла на него порицание и показала в нем человека, не имеющего ни величия души, ни надежды к произведению чего-либо важного. Он оставил в городах охранное войско, состоявшее из семи тысяч пехоты и тысячи человек конницы, и отступил в Сирию для проведения там зимнего времени и для принятия своего сына, прибывшего из Галлии, где он служил под начальством Цезаря. Молодой Красс был украшен знаками отличий и вел с собою тысячу человек отборной конницы.
Первая ошибка Красса, по предпринятии похода, который должно почитать величайшей ошибкой, была следующая: вместо того, чтобы идти вперед и занять Вавилон и Селевкию*, города, всегда враждебные парфянам, он дал время неприятелю приготовиться. Занятия его в Сирии всеми порицаемы были, ибо оные были более экономические, нежели стратегические. Он не занимался смотрами войска и оружия, не заставлял воинов упражняться в воинских движениях, а считал только доходы городов и несколько дней подряд в Иераполе* мерил богатство тамошней богини; сперва назначил городам и владениям ставить ратников; потом увольнял от службы тех, кто приносил деньги, и через то обесславил себя и был всеми презираем. Первое неблагоприятное знамение показано ему богиней, которую одни называют Афродитой, другие Герой, а иные почитают природой или той причиной, которая порождает все существа из влаги, дает им начало и открывает людям источник всех благ. При выходе из храма, у самых врат, упал молодой Красс, а на него и отец его*.
Уже Красс собирал войско из зимних жилищ, как пришли к нему от Арсака* посланники с короткими изъяснениями. Они говорили, что если войско послано против парфян римлянами, то война будет жестокая и непримиримая; если же Красс против воли отечества, как у них слышно, для собственных своих выгод подъемлет оружие на парфян и не покоряет их области, то Арсак будет снисходительнее и, из жалости к летам его, отпустит римлянам воинов, которых он более сам блюдет, нежели они блюдут города. Красс высокомерно сказал, что ответ на это даст в Селевкии. Старейший из посланников, по имени Вагиз, засмеялся. И показав ладонь своей руки, сказал: «Красс! Скорее тут вырастут волосы, чем ты увидишь Селевкию». Посланники возвратились к царю с объявлением, что война неизбежна.
