Метелл явно показал, до какой степени его боялся и сколь высокое имел о нем понятие, объявив, что кто из римлян убьет его, тому даст сто талантов и двадцать тысяч префров земли, а если убьет его изгнанник, то таковой возвращен будет в Рим. Не имея надежды явно против него обороняться, он хотел купить его смерть предательством. Одержав некогда над Серторием победу, он до того возгордился и так радовался благополучию, что принял название императора. Города, в которые он приезжал, приносили жертвы и воздвигали жертвенники. Он позволял привязывать к голове своей венцы, угощать себя весьма пышными ужинами, за которыми пил и веселился, одетый в триумфальное платье; кумиры победы, спускаемые разными машинами сверху, приносили трофеи и венцы; хоры отроков и дев воспевали ему победные песни. Он, конечно, был достоин посмеяния за эти поступки, ибо, называя Сертория беглецом Суллы и остатком разрушенной стороны Карбона, возносился и радовался, получив некоторые выгоды над Серторием при его отступлении.
Напротив того, возвышенные чувства Сертория обнаруживались, во-первых, тем, что он составил сенат из тех сенаторов, которые убежали из Рима и находились при нем. Собрание их объявил он сенатом. Он назначал их квесторами и преторами и все устраивал по законам отечественным. Действуя силами, казной и пособиями городов иберийских, он не сделал их участниками верховной власти даже для вида, но ставил над ними правителями и полководцами одних римлян, как бы стараясь римлянам возвратить свободу, а не иберов возвысить, к вреду римлян. Серторий безмерно любил свое отечество и имел сильное желание возвратиться в Рим. В несчастьях он был тверд и немало не унижал себя перед неприятелями; по одержании победы он посылал к Метеллу и Помпею и объявлял им, что он готов сложить оружие и, получив позволение возвратиться в отечество, жить как частное лицо, желая лучше быть в Риме самым неважным гражданином, нежели в изгнании от отечества владыкой над всеми другими землями. Он желал жить в отечестве своем более всего по привязанности к матери своей, которой воспитан в сиротстве и которую нежно любил. Он получил известие о смерти ее в то время, когда приятели призывали его в Иберию для принятия начальства, и столько огорчен был этим известием, что едва не лишился жизни. В продолжение семи дней он не давал приказов, не видал ни одного из друзей своих, но лежал в своем шатре до тех пор, пока другие полководцы и равные ему чиновники не обступили шатра и не принудили его выйти поговорить с воинами и заняться делами, которые шли благоуспешно. Многие были уверены, что он от природы был кроток и склонен к мирной жизни, но по нужде и против воли своей предводительствовал войсками; и что гонения неприятелей заставляли его прибегать к оружию и по необходимости делать войну, так сказать, стражей своей жизни.
Отношения его к Митридату также обнаруживают высокий дух его. Этот государь, после претерпенного от Суллы поражения, восставал вновь к битвам и предпринял покорить Азию. Великая слава Сертория со всех сторон до него доходила. Плывущие с запада наполнили Понт известями о нем, словно иностранными товарами. Митридат решился послать к нему посольство, будучи вознесен более всего гордыми словами льстецов, которые, уподобляя Сертория Ганнибалу, а Митридата – Пирру, уверили его, что римляне не будут в состоянии сопротивляться великим способностям и силам тех, кто с двух сторон нападет на них, когда искуснейший полководец соединится с величайшим из царей. Он отправил в Иберию посланников с письмами, обещая Серторию денег и кораблей для продолжения войны, и только хотел, чтобы он утвердил за ним Азию, которую уступил римлянам по договору, заключенному с Суллой. Серторий собрал совет, который называл он сенатом; все были согласны принять эти предложения, ибо Митридат требовал от них только одного имени и пустого письма, касательно того, чего не было в их власти, а взамен давал им то, в чем более они имели нужду. Но Серторий не стерпел сего. Он сказал, что не запрещает Митридату владеть Вифинией и Каппадокией, жители которых привыкли покорствовать царя и не принадлежали римлянам, но что касается до провинции, которую римляне приобрели справедливейшим образом, которую Митридат у них отнял и занимал, но, воюя с Фимбрием, потерял, а потом уступил Сулле по договору, то он не потерпит, чтобы она сделалась ему подвластной. «Я хочу, – говорил он, – возвышать моими победами Рим, а не побеждать к унижению отечества. Человек с благородными чувствами должен желать победы, сопряженной с честью; с бесчестием же не должен желать и жизни».
Митридат был приведен в изумление от такого ответа. «Какие законы, – сказал он своим приближенным, – предпишет нам Серторий, когда будет сидеть на Палатинском холме*, если теперь, вытесненный к берегам Атлантического моря, ставит границы нашему царству и грозит войной, если покусимся покорить Азию?» При всем том заключен был между ними договор на следующих условиях: чтобы Митридат владел Вифинией и Каппадокией, чтобы Серторий прислал к нему полководца и войско и чтобы он получил от Митридата три тысячи талантов и сорок кораблей. Серторий отправил к нему полководцем Марка Мария, одного из прибегнувших к нему сенатором. Митридат покорил с ним несколько городов Азии, и когда Марий вступал в оные с ликторами и секирами, то Митридат за ним следовал, представляя второе лицо, и добровольно вид принимал последователя. Марий иным городам возвращал свободу, другие увольнял от налогов, объявляя им, что сим должны быть благодарны Серторию. Азия, угнетенная вновь сборщиками податей, обремененная ненасытностью и надменностью воинов, в ней пребывавших, одушевилась некоторой надеждой и желала ожидаемой ею перемены владычества.
Между тем в самой Иберии сенаторы и другие знаменитые римляне, как скоро миновался страх, и они видели, что имели достаточные против врагов силы, воспламенились завистью и безрассудной ревностью к могуществу Сертория. Перперна, гордясь благородством своим и, по легкомыслию, надеясь получить верховное начальство, тайно поджигал друзей своих коварными словами. «Какой злобный демон, – говорил он, – из худого состояния ведет нас к худшему? Мы почитаем недостойным себя, оставаясь в своем отечестве, покорствовать Сулле, обладателю всей земли и моря. Несчастье завело нас сюда, где надеялись жить свободными, а мы рабствуем по воле своей, охраняя изгнанного Сертория. Мы называем себя именем, осмеиваемым всеми слушающими его, именем сената, а между тем не менее иберов и лузитанцев переносим поругания, претерпеваем труды, повинуемся повелениям». Эти слова имели на многих желаемое действие; они явно не отставали от Сертория, боясь его силы, но тайно старались вредить ему в подвигах его. Они угнетали жителей, наказывали их жестоко, обременяли налогами, поступая таким образом как будто бы по приказанию Сертория. От этого происходили в городах мятежи и возмущения. Посылаемые для укрощения их и для успокоения жителей, возвращались, возжегши более браней и усиливши существующую непокорность. Эти обстоятельства до того переменили природную кротость и человеколюбие Сертория, что он совершил злодеяние над детьми иберов, воспитавшимися в Оске; некоторых из них умертвил, а других продал.
Перперна имел уже на своей стороне много заговорщиков к исполнению своего злоумышления. Он привлек к себе среди прочих и одного из военачальников, по имени Манлий, который по любви своей к одному молодому человеку дал ему знать о предпринимаемом злоумышлении, увещевая его отстать от других приятелей и оказывать более внимания ему, ибо по прошествии немногих дней он сам будет важным человеком. Молодой человек пересказал все слышанное Авфидию, к которому был он привержен более, нежели к Манлию. Авфидий изумился, услышав это; он сам был из числа заговорщиков, но не знал, что и Манлий участвовал в заговоре. Изумление его увеличилось, когда молодой человек назвал Перперну, Грецина и многих других, о которых знал, что участвовали в заговоре. Он старался уверить своего приятеля, что это дело пустое, и просил его презреть Манлия, как человека безрассудного и хвастливого. Между тем пошел он к Перперне, объявил ему, в какой опасности они находятся, и увещевал его приступить к делу немедленно. Они согласились между собою и послали к Серторию человека с письмами, в которых извещаемо было ему о победе, одержанной над неприятелями одним из его полководцев, с великим их поражением. Серторий, радуясь столь приятной вести, приносил богам жертвы. Перперна пригласил к ужину как его, так и присутствовавших приятелей, которые все были участниками, в заговоре, и убедил их многими просьбами прийти к нему. В присутствии Сертория за столом обыкновенно соблюдаемы были благопристойность и приличие; он не терпел ни видеть, ни слышать чего-либо бесстыдного, приучая всех тех, с которыми обходился, довольствоваться пристойными шутками и приятельской беседой, но в тот раз среди пиршества, ища повода к драке, они нарочно употребляли самые непристойные речи и, притворяясь пьяными, предавались бесстыдным поступкам, дабы его раздражать. Серторий, либо досадуя на неблагопристойность их, либо догадавшись об их намерении по медленности их речей и по небрежению, к нему оказываемому, переменил свое положение и лег ниц лицом, как бы не обращал никакого внимания к словам их и ничего не слушал. Наконец Перперна, взяв чашу с цельным вином, между тем как из нее пил, выпустил ее из рук и произвел стук, что было знаком к нападению. Антоний, возлежавший выше Сертория, поражает его мечом. Серторий, получив удар, обратился к нему, хотел встать, но Антоний, бросившись на грудь, схватил его обеими руками. Итак, Серторий был умерщвлен ударами многих, не могши защищаться*.
