Агесилай, приметив, что все греки слушали слова Эпаминонда с великим удовольствием и были к нему внимательны, спросил у него: «Признаешь ли ты справедливым, чтобы Беотия была независима?» Эпаминонд скоро и смело также спросил у него: «Признаешь ли ты справедливым, чтобы Лакония была независима?» Тогда Агесилай, вскочив с гневом, велел ему говорить ясно, оставляет ли он Беотию вольной. Эпаминонд опять сделал Агесилаю тот же самый вопрос, оставляет ли он вольной Лаконию. Агесилай так воспалился гневом и с таким удовольствием принял удобный предлог, что в ту минуту вычеркнул фиванцев из договора о мире и объявил им войну. По заключении мира он велел всем другим греческим посланникам возвратиться в свои отечества, и некоторые дела окончил посредством переговоров, а другие предоставил войне, ибо очистить и разрешить все сомнения было весьма трудно.
Случилось, что в то время Клеомброт находился в Фокиде с войском. Эфоры тотчас дали ему приказание вести войско против фиванцев. Они начали собирать союзников. Хотя эти нимало не были склонны к войне, но не смели противоречить лакедемонянам. Война началась при многих неблагоприятных предзнаменованиях, как сказано в жизнеописании Эпаминонда. Лакедемонянин Профой противился этому походу, но Агесилай не отстал от своего намерения. Он произвел войну в надежде, что когда Греция вся будет независима, а фиванцы одни исключены из мирного договора, то это будет благоприятнейшим случаем к их наказанию. То, что эта война предпринята более по страсти, нежели по рассудку, доказывает само время, ибо четырнадцатого скирофориона* заключены договоры в Спарте, а пятого гекатомбеона лакедемоняне побеждены при Левктрах, то есть по прошествии только двадцати дней. В том сражении пала тысяча лакедемонян*, царь Клеомброт и вокруг его лучшие из спартанцев, в числе которых был прекрасный Клеоним, сын Сфодрия, который, сражаясь с фиванцами, троекратно падал пред царем, троекратно восставал и наконец был убит фиванцами.
Хотя неожиданно спартанцы претерпели поражение, а фиванцы одержали славную победу, какой не одерживал никогда ни один из греческих народов, сражаясь с греками, но должно уважать твердость Спарты и удивляться побежденному городу не менее, как и победившему. Ксенофонт говорит*, что слова и разговоры великих мужей, даже те, которые произнесены ими в пиршестве и среди забав, имеют в себе нечто достопамятное. Это справедливо, но еще более достойно замечания и созерцания то, что они говорят и делают в несчастии, сохраняя все свое достоинство. В Спарте тогда отправлялось празднество; город наполнен был иностранцами, ибо происходили гимнопедии*, и в театре подвизались хоры. Из Левктров прибыли вестники с известием о случившемся несчастье. Хотя не было сомнения, что все погибло и что республика потеряла верховную власть, но эфоры не позволяли ни хору выйти из собрания, ни городу переменить вид празднества, но, разослав по домам имена убиенных к родственникам их, продолжали зрелища и хоры до самого конца. На другой день, когда спасшиеся и убитые были всем известны, родители, родственники и друзья убитых приходили на площадь, поздравляли друг друга с веселыми лицами, исполненные твердости и радости; напротив того, родители и родственники спасшихся как бы находились в печали и сидели дома с женщинами. Если кто-то из них по необходимости выходил из дома, то видом, голосом и взором казался униженным и унылым. В женщинах сия перемена была еще более заметна. Те, которые встречали возвращающегося из сражения, были унылы и безмолвны; получившие же известие, что сыны их пали, спешили тотчас в храмы богов и приветствовали друг друга, радуясь и гордясь своей славой.
Но когда союзники начали отделяться, и Эпаминонд, победитель, исполненный великих намерений, ожидаем был в Пелопоннесе, то народ лакедемонский, вспоминая об изречении оракула относительно хромоты Агесилая, впал в великое уныние и начал страшиться наказания богов. Спартанцы думали, что республика от того находится в худом положении, что они, лишив престола царя с целыми ногами, избрали хромого и калеку, хотя боги изрекли беречься хромоты более всего. Впрочем, по причине знаменитости его добродетелей и славы, они не только в военных делах имели его, как царя и полководца, но и в политических недоумениях слушали его, как врача и судью, подвергнув его суждению тех, кто из сражения бежал и которых они называли «предавшимися бегству». Эти последние были многочисленны и сильны. Правители, боясь, чтобы они не произвели в республике какого-либо беспокойства, не смели наложить на них наказания, предписанного законом. Таковых обыкновенно исключали из всякого начальства; бесчестно было выдавать за них дочерей своих или на дочерях их жениться. Всякий, кто с ними встретится, может их бить; они должны были все терпеть, ходить униженно, одеваться бедно и неопрятно, носить плащ, сшитый из лоскутьев разных цветов, брить только часть бороды, а другую часть отращивать. Страшно было иметь в городе столь много обесчещенных граждан тогда, когда недостаток в воинах был столь велик! Агесилай избран был законодателем в настоящих обстоятельствах. Он ничего не прибавил, не убавил и не переменил в законах Ликурга, но, придя в собрание лакедемонян, сказал: «На этот день должно оставить в покое законы, отныне они будут иметь опять свою силу». Этими словами он сохранил республике законы и многим гражданам честь.
Дабы ободрить молодых людей и рассеять их уныние, он напал на Аркадию, всячески избегая вступить в сражение с неприятелями; взял малый город близ Мантинеи, пробежал всю область их и тем одушевил и утешил республику, подав ей надежду, что состояние ее не вовсе отчаянно.
Вскоре после того Эпаминонд вступил в Лаконию вместе с союзниками, имея не менее сорока тысяч тяжело вооруженных воинов. За ним следовало множество легковооруженных и даже безоружных, из одного желания грабить, так что число вступивших в Лакедемонскую область простиралось до семидесяти тысяч человек. Не менее шестисот лет прошло с того времени, как доряне поселились в Лакедемоне, и во все это время тогда в первый раз неприятели вступили в их страну, в которую перед тем никто вступить не осмеливался. Они грабили все и жгли область, дотоле не ограбленную и неприкосновенную неприятелям, и доходили до Эврота и до самого города, но никто не выходил против них. Агесилай не пускал лакедемонян сразиться (как говорит Феопомп) против такого потока и бури военной. Он занял воинам в центре города важные места и спокойно сносил угрозы и хвастливые слова фиванцев, которые называли его по имени, приказывали ему сразиться за свою область, как виновнику всех зол, возжегшему сию войну. Не менее того огорчали Агесилая шум, крик, жалобы и беганье по городу стариков, негодующих на происходящее, и женщин, которые не могли быть в покое, но были как бы вне себя от восклицания и огня неприятелей. Собственная слава также его мучила, ибо, приняв город великим и могущественнейшим, теперь он видел уменьшенным его достоинство и униженным то высокомерие, которое сам он многократно поддерживал, говоря, что никогда лакедемонянки не видали дыма неприятельского. Говорят также, что когда некоторый афинянин спорил с Анталкидом о храбрости и сказал ему: «Мы много раз прогоняли вас от Кефиса», то Анталкид отвечал: «А мы никогда не прогоняли вас от Эврота». Такой же ответ дал одному аргивянину один из простых лакедемонян. Первый сказал: «Много ваших лежит в Арголиде!» – «Но никто из ваших не лежит в Лаконии!» – возразил другой.
