Некоторые уверяют, что Анталкид, будучи тогда эфором, выслал на Киферу своих детей, страшась, чтобы Спарта не была взята. Между тем, как неприятель хотел переправиться через реку и пробраться в город, Агесилай, оставив все другие положения, поставил войско перед центральными, возвышенными частями города. Тогда в Эвроте от выпавших снегов вода больше обыкновенного была высока и быстра. Переправа была весьма трудна для фиванцев, больше по причине холода, нежели быстроты воды. Некоторые показали Агесилаю Эпаминонда, идущего перед фалангой. Агесилай, как говорят, долго смотрел на него, провожал глазами и сказал только эти слова: «Какой предприимчивый человек!» Эпаминонд хотел из честолюбия в самом городе дать сражение и воздвигнуть трофеи, но не успел вызвать Агесилая и заставить его переменить свое положение. Он отступил назад и вновь начал разорять область.
Между тем в Лакедемоне двести злоумышленных и беспокойных граждан, соединившись, заняли Иссорий*, место крепкое и неприступное, где находится храм Артемиды. Лакедемоняне тотчас хотели напасть на них, но Агесилай, боясь новых мятежей, велел успокоиться и сам в плаще, с одним только служителем, приблизившись к тому месту, кричал им: «Вы не так поняли мое приказание, я не тут велел вам собраться и не всем вместе, но одним там, другим в той части города» (указывая на другое место). Услышав это, они обрадовались, думая, что не открылось их злоумышление; они разделились и пошли к местам, которые он назначил. Агесилай тотчас послал других занять Иссорий; ночью поймал пятнадцать из этих заговорщиков и умертвил. Вскоре возвещено было ему о другом заговоре и сборище некоторых спартанцев, сходившихся тайно в одном доме для произведения переговоров. Опасно было судить их при таких беспокойствах, но еще опаснее позволять им строить козни отечеству. Агесилай, посоветовавшись с эфорами, умертвил и их без суда, хотя до того времени ни один спартанец без суда не был предан смерти. Поскольку многие из поселенных вокруг Спарты илотов, которые записаны были в войске, бежали из города к неприятелю и тем больше умножали уныние граждан, то Агесилай велел служителям на рассвете осматривать постели, брать оружия убежавших и скрывать их, дабы число их не было известно.
Фиванцы отступили из Лаконии, как иные говорят, по причине наступившей холодной зимы, когда аркадяне начали уходить и рассыпаться беспорядочно; другие уверяют, что они оставались всего целые три месяца и разоряли большую часть области. Феопомп пишет, что беотархи решились уже удалиться, как пришел к ним спартанец, по имени Фрикс, и принес им десять талантов от Агесилая в награду за их отступление. Таким образом, они, исполняя свое намерение, получили от своих неприятелей и путевые издержки. Я не знаю, почему об этом другим историкам не было известно, а Феопомп один знал. Впрочем, все единогласно утверждают, что один Агесилай был тогда виновником спасения Спарты, и что, отстав от своих врожденных страстей, честолюбия и упрямства, он управлял делами единственно к безопасности отечества. При всем том он не мог восстановить силы и славы республики. С ней случилось то же, что со здоровым телом, употребляющим во все время слишком точную и правильную диету; одна ошибка, одно малое обстоятельство испровергало благоденствие ее. Этому надлежало быть так. Правление Спарты было прекрасно, устроено для мира, для добродетели, для согласия; вводя к оным насильственную власть и завоевания, в которых, по мнению Ликурга, республика для своего благосостояния не имеет никакой нужды, спартанцы, наконец, пали.
Агесилай уже отказался от походов по причине старости своей. Сын его Архидам, имея войска, присланные из Сицилии от тамошнего владетеля*, одержал над аркадянами так называемую «Бесслезную победу», ибо из его воинов ни один не погиб, хотя великое множество пало неприятелей, но эта самая победа обнаружила слабость республики. Прежде спартанцы почитали так обычным и так свойственным им побеждать неприятелей, что по одержании победы ничего не приносили в жертву богам, кроме одного петуха; сразившиеся нимало не хвастали своей победой; извещенные о ней не показывали излишней радости. После Мантинейского сражения*, описанного Фукидидом, первому вестнику победы правителя прислали в награду мясо с общественного стола, а более ничего, но теперь, когда возвещено было им о победе и о приближении Архидама, никто не утерпел, чтобы не идти к нему навстречу. Отец его первый вышел к нему с радостными слезами; за ним следовали все чины республики; множество старцев и жен сходили на берег реки, простирая руки к небу и благодаря богов, как будто бы Спарта уже рассеяла посрамление и позор, недостойные ее, и как будто бы она видела уже снова блистательный свет славы. До того времени, говорят, мужья не смели взглянуть на жен своих; столько-то они стыдились своих поражений!
Между тем Эпаминонд начал заселять Мессену*, и все прежние граждане города стекались туда со всех сторон. Спартанцы не смели ни сражаться, ни препятствовать им. Они оказывали только неудовольствие свое на Агесилая за то, что в его царствование потеряли землю, которой обладали столько времени, которая пространством была не менее Лаконии и своей добротой была лучше всех греческих областей. По этой причине Агесилай не принял мира, предложенного ему фиванцами. Дабы неприятелю не уступить словами той земли, которою он обладал в самом деле, споря с ним с упорством, он не получил обратно этой страны, но едва не потерял и самой Спарты, обманутый военной хитростью неприятеля. Когда мантинейцы отстали вновь от фиванцев и призывали спартанцев, Эпаминонд, ведая, что Агесилай выступил к ним на помощь с войском и был уже недалеко, тайно от мантинейцев ночью отступил от Тегеи и повел войско свое прямо на лакедемонян не той дорогой, которой шел Агесилай, так что едва не завладел городом, застав его пустым и беззащитным, но, по свидетельству Каллисфена, феспиец Эвфин, а по свидетельству Ксенофонта – какой-то критянин дал знать о том Агесилаю, который послал наперед гонца для извещения в Спарту, куда и сам вскоре прибыл. Недолго после него фиванцы начали переправляться через Эврот и напали на город*. Агесилай крепко и не по летам своим защищал город. Тогда он видел, что не время по-прежнему думать только о безопасности и быть острожным, но напротив того надлежало употребить отчаянную дерзость, которой прежде никогда себя не вверял и которой одной в то время отразил опасности, вырвал город из рук Эпаминонда, воздвигнул трофей и доказал детям и женам, сколь достойную лакедемоняне воздают награду отечеству за воспитание, от него полученное. Впереди всех Архидам, сын его, смело сражаясь с отличной бодростью духа и легкостью тела, быстро бросался сквозь улицы в тесноту сражавшихся и всюду с немногими упорно противился неприятелю. Исад, сын Фебида, не только для сограждан своих, но и для самых неприятелей был прекрасным и удивительным зрелищем. Он был прекрасен собою, высок ростом и в таком возрасте, в котором приятнее всего цветет человек, переходя из детства в юношеские лета. Он не имел никаких оборонительных оружий; был без платья; намазав тело маслом, одной рукой держа копье, другою меч, вырвался из своего дома и, пробравшись сквозь сражавшихся, вращался в средине неприятеля, ударял и повергал всех, кто ему ни попадался. Он не получил ни одной раны или потому, что боги хранили его, любя его доблесть, или потому, что он явился неприятелям существом выше и больше человеческого. За то, как говорят, эфоры определили ему венок; потом наложили на него пеню в тысячу драхм за то, что он осмелился подвергнуться опасности без доспехов.
