Некоторые из тех пиратов, которые еще вместе блуждали по морям, просили у него пощады и были им приняты снисходительно; предав себя и корабли свои власти его, они не претерпели ничего дурного. Прочие пираты, надеясь подобного от него приема, всех других полководцев избегали, а предавали сами себя ему вместе с женами и детьми своими. Помпей всех щадил и через них старался отыскать тех, кто еще скрывался; они сами чувствовали всю важность своих преступлений. Поймав их, он предавал последних наказанию.
Большая часть и сильнейшая из них, оставив жен и детей своих, имущества и бесполезные вещи в крепостях и укрепленных городах, при горе Тавре лежащих, и, снарядив корабли свои в Коракесии*, городе киликийском, вышли навстречу Помпею, который наступал на них. Они вступили с ним в сражение, были побеждены и осаждены им. Наконец просили пощады и предали победителю себя, острова свои и города, которые занимали, укрепив их, и которые трудно было взять и даже к ним приступить. Итак, война кончилась; разбои, во всех морях происходившие, были прекращены, не более как в три месяца. Помпей получил множество кораблей; девяносто из них имели медные носы. Плененных пиратов было у него более двадцати тысяч. Он не думал их умертвить; однако не почитал благоразумным и то, чтобы отпустить столь великое множество неимущих и воинственных людей и дать им волю рассыпаться или собираться по-прежнему. Он рассудил, что человек, по природе своей, не есть животное неукротимое и дикое, что хотя предав себя пороку, против природы портится и развращается; однако укрощается гражданскими постановлениями, переменой места и образом жизни; даже лютые звери при мягком обращении делаются ручными и оставляют свою свирепость. Итак, он решился перевести этих людей из моря на твердую землю, заставить их вкусить спокойный род жизни, приучить жить в городах и обрабатывать землю. Некоторые из них приняты были охотно малыми и почти опустевшими городами Киликии, которым придан был добавочный надел земли. Многих из них поселил Помпей в Солах*, не задолго перед тем опустошенном армянским царем Тиграном, и восстановил оный; большей же части дал для поселения город Диму в Ахайе*, который был тогда без жителей и имел прекрасную и обширную землю.
Все было осуждаемо завистниками, но поступок его с Метеллом* на Крите был неприятен и тем, кто его чрезвычайно любил. Этот Метелл был родственник того, который начальствовал в Иберии вместе с Помпеем. Еще до избрания Помпея он был послан претором против пиратов на Крит, который был вторым источником разбоев, после киликийского. Метелл многих поймал и истребил. Остальные, будучи им осаждаемы, послали к Помпею просительное посольство, призывая его на этот остров, как принадлежащий его управлению и находящийся на том пространстве, которое ему представлено. Он принял благосклонно их просьбу и писал Метеллу, запрещая ему против них воевать. Писал также и к городам не повиноваться Метеллу и послал к ним Луция Октавия, одного из своих полководцев, который вступил в город к осажденным и, сражаясь за них, делал Помпея перед глазами всех не только неприятным и ненавистным, но при том смешным, потому что он из зависти и ревности к Метеллу дал свое имя людям беззаконным и нечестивым и прилагал к ним свою славу, как некоторое предохранительное средство. Все говорили тогда, что и Ахилл поступил недостойно великого мужа, но как малое дитя, приведенное в исступление жадностью к славе, когда он, как пишет Гомер*, дает знак не бросать стрел в Гектора:
Кто-либо, поразив его, не приобрел этой славы, а он не был вторым.
Помпей не только спасает общего врага, но и сражается за него, дабы отнять триумф у полководца, столь много трудившегося. Однако Метелл не отстал от своего предприятия, завладел городом пиратов и наказал их, а Октавия, обругав среди своего стана, отпустил к Помпею.
Когда в Риме возвещено было, что война с пиратами кончена и что Помпей, будучи свободен от военных предприятий, разъезжает по городам, то Манлий, один из трибунов, предложил следующий закон: «Принять всю страну и все силы, над которыми начальствует Лукулл, присоединив к ним Вифинию, которой управлял Глабрион, и вести войну с царями Митридатом и Тиграном, имея во власти своей морские силы и начальство, которое дано ему было с самого начала». Это значило всю римскую державу вместе покорить одному, ибо все области, которые не содержались в первом законе, как-то: Фригия, Ликаония, Галатия, Каппадокия, Верхняя Колхида и Армения приданы были к оному с теми войсками, которыми Лукулл сразил Митридата и Тиграна. Приверженные к аристократии мало заботились о Лукулле, лишенном славы своих подвигов, которому давали преемника не столько в войне, сколько в триумфе; хотя они чувствовали, что с Лукуллом поступлено было несправедливо и неблагородно. Всего несноснее было для них могущество Помпея, на которое взирали, как на некое самовластие. Они частью увещевали и возбуждали друг друга остановить закон, чтобы не потерять свободы. Настал день утверждения оного; все прочие, боясь народа, потеряли бодрость и не произнесли ни одного слова. Катул один говорил долго против этого закона, но, не убеждая никого в народе, обратился к сенаторам и многократно кричал с трибуны: «Ищите гору, подобно праотцам нашим, ищите скалу, куда бы убежать и спасти вольность республики!» Однако закон был утвержден голосами всех трибов, и Помпею отсутствующему дана почти та же верховная власть, какую получил Сулла, покорив Рим оружием и войной.
Когда Помпей получил письма и узнал постановление народа, то в присутствии сорадующихся друзей своих, наморщив брови и ударив рукой в бедро, как бы отягощаясь им, скучая начальством, воскликнул: «Боги! Сколько бесконечных трудов! Не лучше ли бы мне быть неизвестным и простым человеком? Ужели никогда не буду уволен от походов, и, убежав преследующей меня зависти, жить в деревне со своей женой!» При этих словах и самые приятели его не стерпели притворства его. Им было известно, что ссора его с Лукуллом, возжигая еще более природное властолюбие его, производила в нем чрезмерную радость.
Последующие обстоятельства вскоре обнаружили его. Изданными всюду объявлениями он призывал к себе воинов и повелевал подвластным республике владельцам и царям являться к нему. Вступив в вверенные ему области, ничего из установленного Лукуллом не оставлял в том же положении. Иных освободил от определенного им наказания, у других отнял данные им награды и вообще поступал во всем так, как бы желая показать тем, кто уважал Лукулла и был к нему привержен, что он уже не имеет ни малейшей власти. Лукулл жаловался на то посредством друзей своих. Они решились иметь свидание и сошлись в Галатии. Поскольку они были великие полководцы и прославились блистательными подвигами, то ликторы, их сопровождавшие, имели пуки палок, увитые лаврами. Лукулл шел из мест злачных и тенистых, а Помпей прошел страну безлесную и сухую. Лукулловы ликторы, видя лавры Помпеевых ликторов, несвежие и совсем увядшие, уделили им часть своих лавров, которые еще были зелены, и украсили ими их палки. Это показалось предзнаменованием, что Помпей идет отнять у Лукулла славу и награды, должные победам его.
Лукулл по консульству и по летам был старший, но Помпей был важнее его двумя триумфами. Первое свидание их было учтиво и дружественно. Они возвеличили взаимно свои дела и приветствовали друг друга с совершением таких подвигов, но, вступив в разговоры, не сохранили уже ни умеренности, ни скромности. Они даже бранили друг друга. Помпей упрекал Лукулла сребролюбием, а Лукулл Помпея любоначалием. Наконец друзья их с трудом их развели. Лукулл в Галатии раздавал земли покоренной им области и дары, кому хотел, а Помпей, поставив стан недалеко от него, запрещал повиноваться ему, отнял у него всех воинов, кроме тысячи шестисот человек, которых считал, по причине их непокорности себе, бесполезными, а для Лукулла – опасными. Сверх того Помпей насмехался явно над делами его и говорил, что Лукулл воевал против пышности и театральных ополчений царских, а ему остается сразиться с настоящей и наставленной в войне силою, и что Митридат только теперь прибегнул к щитам, мечам и коннице. Лукулл с своей стороны, защищая себя, говорил, что Помпей идет сражаться против одного призрака и тени войны, что он, подобно ленивой птице, привык слетать на чужие труды и пожирать останки войны, что таким же образом присвоил себе подвиги над Серторием, Лепидом и Спартаком, совершенные Крассом, Метеллом и Катулом; и что, наконец, неудивительно, если человек, употребивший все усилия, чтобы сколько-нибудь участвовать в триумфе над беглыми рабами, теперь всячески старается присвоить себе славу армянской и понтийской браней.
