Между тем Цезарь приступал к делу с большим напряжением. Он уже не удалялся более от Италии, и всегда посылал в Рим своих воинов, дабы они были при выборах. Он подкупал деньгами многих из знатнейших людей. В числе их были консул Павел, который за тысячу пятьсот талантов принял его сторону; трибун Курион, который был им освобожден от непомерного множества долгов*, и Марк Антоний, который по дружбе своей к Куриону участвовал в оных. Говорили тогда, что один из прибывших от Цезаря военных чиновников, стоя близ сената и узнав, что сенаторы не соглашаются продлить Цезарю время управления провинциями, ударив рукой о меч свой, сказал: «Вот кто даст!» Все поступки и приготовления Цезаря к тому устремлены были.
Впрочем просьбы и требования Куриона в пользу его казались умеренными. Он хотел одно из двух: или чтобы у Помпея отнять войско, или не отнимать его у Цезаря. Таким образом, по мнению его, они бы успокоились, вступив в частное состояние на справедливых условиях, или, оставшись с оружием в руках соперниками, довольствовались тем, что имеют, а кто ослабляет одного из них, тот удваивает силу, которой страшится. При этом консул Марцелл, называя Цезаря разбойником, требовал, чтобы он был объявлен врагом отечества, если не сложит оружия, но Курион с помощью Антония и Пизона заставил сенат обнаружить свои мысли: он просил пересесть тех, кто хотел, чтобы Цезарь один сложил оружие и Помпей начальствовал; и большая часть сенаторов пересела. Потом велел, чтобы вновь пересели все те, кто желал, чтобы они оба сложили оружие и никто не начальствовал. В пользу Помпея осталось только двадцать два, а все прочие были на стороне Куриона. Этот трибун, как бы одержав победу над Помпеем, с великой радостью выбежал к народу, который принял его с рукоплесканием и осыпал венками и цветами.
Тогда не было в сенате Помпея, ибо предводительствующим войсками не позволяется вступать в город. Марцелл восстал и сказал, что не будет слушать одних слов, сидя спокойно, но видя уже десять легионов, показывающихся на вершинах Альпийских и идущих к Риму, он сам вышлет против них того, кто противостанет им за отечество. После того в Риме переменили одежды, как будто бы все были в печали. Марцелл, сопровождаемый сенатом, пошел к Помпею через площадь и, став против него, сказал ему: «Повелеваю тебе, Помпей! Помочь отечеству, употребить имеющиеся в готовности войска и набирать другие». То же самое говорил Лентул, один из избранных на следующий год консулов.
Помпей начал собирать воинов; однако же одни не повиновались, другие в малом числе с трудом и неусердно собирались. Большая часть громко требовала переговоров, ибо Антоний, против воли сената, читал в Народном собрании письмо льстивыми для народа предложениями. Он предлагал, чтобы как Помпей, так и Цезарь, вышел из своих провинций и, распустив войска, предстали перед народом и отдали отчет в своих деяниях; однако Лентул, который уже вступил в консульское достоинство, не собирал сената. Цицерон, прибывший недавно из Киликии, старался о примирении обеих сторон таким образом, чтобы Цезарю выступить из Галлии, распустить войска и только с двумя легионами, начальствуя одной Иллирией, дожидаться второго консульства. Помпей был тем недоволен. Друзья Цезаря уже соглашались, чтобы Цезарь остался только с одним легионом, но так как Лентул сему противился, и Катон кричал, что Помпей ошибается и вдается в обман, то переговоры не имели успеха.
Вскоре получено было известие, что Цезарь завладел Аримином, большим италийским городом, и что идет прямо к Риму со всей своей силою. То было ложно; он имел при себе не более трехсот конных и пяти тысяч тяжеловооруженных воинов. Он не дождался других сил, находившихся за Альпийскими горами, ибо лучше хотел напасть на своих противников, в беспорядке находившихся и не ожидавших его, нежели дать им время приготовиться к сражению. Прибыв к реке Рубикон*, которая была границей данной ему провинции, он остановился в безмолвии, медлил с переправой, размышляя сам с собою о великости и дерзости такого предприятия; потом подобно тем, которые с какой-нибудь вершины ввергаются в бездонную пропасть, он закрыл глаза своего рассудка, чтобы не видеть предстоящей опасности, и громко сказал к предстоящим на греческом языке только эти слова: «Бросим жребий!» И начал переправляться.
При первом разнесшемся о том слухе смятение и ужас, соединенные с изумлением, какого никогда в Риме дотоле не чувствовали, объяли сердца всех. Сенат стекается немедленно к Помпею; все начальства республики приходят к нему. Тулл спрашивает его о числе войск и о его силе. Помпей с некоторой медленностью и несмело отвечал, что уже готовы войска, которые пришли к нему от Цезаря, и что надеется вскоре соединить прежде набранных воинов, числом тридцать тысяч. При этих словах Тулл громко воскликнул: «Ты обманул нас, Помпей!» – и советовал отправить к Цезарю посланников. Некто по имени Фавоний, человек недурной, но который думал, что гордостью и дерзостью подражает смелости Катона, советовал Помпею топнуть ногой и вызвать обещанные ополчения. Помпей перенес эту насмешку с кротостью. Катон напоминал ему все то, что с самого начала предсказывал ему о Цезаре. Помпей отвечал, что Катон говорил, как прорицатель, а он поступал, как друг и добрый человек. Катон советовал избрать Помпея полководцем с полной властью, сказав при этом, что одни и те же способны и причинять великие бедствия, и исцелять их. После того Катон отправился в Сицилию, управление которой досталось ему по жребию; все другие также разъехались по своим провинциям.
Италия почти вся была возмущена; все были в недоумении; бегущие со всех сторон извне стекались в Рим, между тем как жители Рима сами бегали и оставляли город, ибо при такой буре и тревоге люди, полезные республике, были слабы; лишь мятежные и непокорные правителям были сильны. Невозможно было успокоить страх, объявший души всех; не позволяли Помпею пользоваться своими рассуждениями. Какой бы ни был кто страстью возмущен: страхом ли, печалью ли или недоумением, приходя к Помпею, сообщал ему оную. В один и тот же день принимаемы были самые противоположные меры. Нельзя было ему узнать ничего верного о неприятеле; многие возвещали ему все, что ни слышали, и когда он им не верил, то были недовольны. Наконец, обнародовав, что он во всем видит беспорядок, велел всем сенаторам следовать за собою, сказав при том, что кто из них останется в Риме, того почтет приверженным Цезарю. Около вечера он оставил город. Консулы также предались бегству, не принесши даже жертвы, установленные законами перед началом войны. Однако при самых бедствиях участь Помпея была завидная по причине благосклонности к нему граждан. Хотя многие порицали сию войну, однако никто не ненавидел полководца. Больше можно было найти таких, которые не желали оставить Помпея, нежели таких, которые убежали с ним из любви к вольности.
Несколько дней после того Цезарь вступил в Рим и занял оный. Со всеми он вел себя кротко и всех успокоил, но когда Метелл, один из трибунов, препятствовал ему взять деньги из казны народной, то Цезарь грозил ему смертью, прибавив при том слово, которое жестче самой угрозы, что для него труднее то сказать, нежели сделать. Таким образом, он прогнал Метелла, взял денег сколько хотел и поспешил за Помпеем, дабы выгнать его из Италии до прибытия к нему из Иберии подмоги.
Помпей между тем занял Брундизий и нашел довольно судов, посадил на них консулов и тридцать когорт и переправил их в Диррахий*. Сципиона, тестя своего, и сына Гнея отправил в Сирию для составления морской силы. Потом он запер городские ворота, поставил на стенах легковооруженных воинов, а жителям велел сидеть спокойно в домах своих. Внутри города вырыл всюду рвы и оградил улицы рогатками, кроме двух, которыми сам пошел к морю. На третий день, посадив беспрепятственно на суда остальных воинов своих, вдруг дал знак стерегущим стены; они вскорости прибежали к нему и отправились вместе с ним. Цезарь, усмотря оставленные стражами стены, узнал о бегстве их и, гонясь за ними, едва не попал во рвы и на острия рогатины, когда бы брундизийцы его не предупредили. Остерегаясь идти городом и обходя оный, он нашел, что уже отправились; застал только два судна с немногими воинами.
