Таковыми и подобными словами побудили Помпея, человека ставящего славу и уважение своих друзей выше всего, последовать надеждам и стремлению их и пренебречь полезнейшие рассуждения; чему не надлежало бы случиться и с кормчим малого корабля, не говоря уже о полновластном полководце таких народов и войск. Он сам хвалил тех врачей, которые никогда не удовлетворяют прихотям своих больных, а между тем уступил болезненной части своего войска, боясь, чтобы не быть им неприятным, действуя для их спасения. И можно ли назвать здравомыслящими тех, из которых иные, ходя по стану, домогались уже себе консульства и претуры? Другие, такие как Спинтер, Домиций и Сципион спорили между собою, кому получить первосвященническое достоинство Цезаря, и всякой просил его себе, как бы против их стоял с войском Тигран, царь армянский, или царь набатеев, а не Цезарь и сила его, которая завоевала тысячу городов и покорила более трехсот народов; которая, под его предводительством, осталась непобедимой в сражениях, которых и счесть невозможно, взяла в плен миллион народа и миллион умертвила, одержав над ними победу в открытом сражении.
Несмотря на это, приступая к Помпею и беспокоя его, когда они сошли на Фарсальское поле, принудили составить совет, в котором Лабиен, начальник конницы, первый восстал и клялся не прежде оставить поле битвы, как по обращении неприятелей в бегство. В том клялись и все прочие.
В ночи Помпею привиделось во сне, будто бы он входил в театр и народ принимал его с рукоплесканием, между тем как он многими добычами украшал храм Венеры Победоносной. Это видение частью ободряло его, частью же колебало твердость его. Он страшился, чтобы сам не был причиной блеска и славы Цезаря, род которого происходил от этой богини*. Некоторый распространившийся в стане панический страх разбудил его. Поутру на заре над станом Цезаря, который пребывал в глубокой тишине, воссиял свет великий, от которого зажженный пламеновидный факел опустился на стан Помпея. Цезарь уверяет, что он сам это видел, осматривая на заре стражей. На рассвете, когда он намеревался идти на Скотуссу и когда воины складывали уже и посылали вперед обозы и служителей, прибыли лазутчики с известием, что на валу неприятельском видели они много оружий, носимых туда и сюда, и приметили движение и шум воинов, выходивших к сражению. После того прибыли другие с известием, что передовые неприятели уже стали в строй. Цезарь, сказав своим, что уже настал ожидаемый день, в который будут сражаться не против голода и недостатка, но против мужей, велел поспешно выставить перед шатром красный плащ, что у римлян есть знак сражения. Воины, увидев оный, оставили шатры и с радостными восклицаниями спешили к оружию; каждый из начальников вел своих в назначенное место, без помешательства, спокойно, подобно хору на театре.
Помпей, предводительствуя сам правым крылом, построился против Антония; в центре он поставил тестя своего Сципиона против Луция Кальвина; левое крыло, которым предводительствовал Луций Домиций, подкреплено было великим множество конницы. Едва ли не все бросились сюда, желая напасть на Цезаря и изрубить в куски десятый легион, который почитали храбрейшим и воинственнейшим и с которым сам Цезарь, предводительствуя, обыкновенно сражался. Увидя левое крыло, огражденное таким множеством конницы, и устрашившись блеска их оружий, Цезарь перевел шесть когорт из сторожевых и поставил позади десятого легиона. Он приказал им стоять спокойно так, чтобы неприятелям были невидимы, а когда их конница приблизится, то выступить из средины передовых, но не тотчас бросать дротики, как обыкновенно делают храбрые, спеша настигнуть неприятеля мечом, а бить вверх и разить неприятелей в глаза им и лицо, будучи уверен, что эти пригожие и цветущие плясуны, щадя свою красоту, не осмелятся и взглянуть на железо, которое блеснет пред глазами их. Таковы были распоряжения Цезаря.
Помпей, верхом осматривая войско, увидел неприятелей, спокойно и в лучшем устройстве ожидающих времени сражения, между тем как его воины большей частью беспокоились и волновались по неопытности в военном деле. Боясь, чтобы при самом начале битвы ряды их не были прорваны, он дал приказание передовым стоять в оборонительном положении и ожидать с твердостью нападения. Цезарь осуждает этот способ воевать. Он полагал, что Помпей ослабил тем силу, которую удар получает от нападения, и отнял у воинов то стремление, которое более всего наполняет их исступлением в сражении с противником, и которое, вместе с криком и беганьем, умножает ярость их. Он сковал своих воинов и охладил их своим распоряжением. У Цезаря было двадцать две тысячи человек; у Помпея – вдвое более того.
Уже знак к сражению был дан с обеих сторон; трубный глас одушевлял воинов к битве; всякой обратил внимание на себя самого; только немногие из знаменитейших римлян и несколько греков, вне сражения находившихся, при наступлении бедственной минуты рассуждали о том, до чего алчность и любоначалие довели римскую державу. Они видели, как те же оружия, равное расположение битв, общие знамена, одного и того же города многочисленные и цветущие силы против самих себя обращались и тем служили примером, сколь слепа и неистова бывает в страсти человеческая природа! Когда бы они захотели в спокойствии начальствовать и наслаждаться плодами своих побед, то большая и лучшая часть земель и морей была им подвластна. Захотели ли бы, напротив того, удовлетворить своей склонности к трофеям и триумфам? Они могли бы насытить свою жажду войной с парфянами и германцами. Много бы трудов стоили им обширная Скифия и Индия, жадность их притом имела бы достославный предлог просветить варварские народы. Какая скифская конница, какие стрелы парфянские или богатства индийские могли бы остановить семьдесят тысяч римлян, идущих вооруженной рукою под предводительством Помпея и Цезаря, имена которых узнали эти народы прежде самого имени римлян? Столько народов многоразличных, диких и зверских покорили они оружием! А теперь, сошедшись вооруженные один против другого, не желают о славе своей, за которую не щадили отечества, будучи названы дотоле непобедимыми. Итак, прежнее родство, прелести Юлии и самый брак были только обманчивые и подозрительные залоги связи, для пользы составленной, в которой не имела никакого участия истинная дружба!
Уже Фарсальское поле покрылось воинами, конями и оружиями. Первый из Цезаревой фаланги выбежал Гай Крассиан с ротой, состоящею из ста двадцати воинов. Он дал великое обещание Цезарю. Этот полководец, увидев его первого поутру, выходя из стана, приветствовал его и спросил, что он думает о предстоящем сражении. Крассиан, простерши к нему руку, воскликнул: «Ты славно победишь, Цезарь! И сегодня или мертвого, или живого меня похвалишь!» Он помнил данное слово, устремился в средину неприятелей, увлекши с собою великое число воинов. Сражение началось тотчас мечами; многие падали на месте; и между тем, как он шел вперед и прорвал первый ряд, один из неприятелей, ожидая его с твердостью, ударил мечом в рот с такою силой, что острие прошло в самый затылок. По умерщвлении Крассиана* сражение здесь происходило с равным для обеих сторон успехом.
Помпей не спешил напасть с правым крылом, но, смотря на ту и на другую сторону, ожидал в бездействии, что произведет конница. Уже она вытягивалась, чтобы обойти Цезаря и устроенных впереди конных, которых было немного, и опрокинуть к фаланге, как вдруг по данному от Цезаря знаку конница его разделилась, и когорты, состоящие из трех тысяч человек, поставленных за нею, чтобы помешать окружению, стремятся навстречу неприятелям, и став близ лошадей их, поднимают вверх свои дротики и метят прямо в лицо, как им было приказано. Эти конные, будучи неопытны в сражениях, не ожидали и не имели понятия о нападении такого рода. Они лишились смелости и не могли вынести ударов, наносимых им в лицо и в глаза, но отворачивая лицо или закрываясь руками, бесстыдно предавались бегству. Между тем, как они бежали, Цезаревы воины, пренебрегая ими, обратились к пехоте в то место крыла, которое можно было обступить и окружить по недостатку в коннице. Они напали сбоку, между тем как десятый легион вступал в сражение спереди. Она не выдержала и не устояла против их нападения, но увидев себя окруженной в то время, когда надеялась сама окружить неприятеля, предалась бегству. Помпей, увидев подымающуюся пыль, догадался о поражении конницы*. Трудно изъяснить, что тогда происходило в душе его. Подобно человеку, лишенному рассудка, забыв, что он Великий Помпей, не обратив ни к кому речи, шел тихими стопами к стану, в таком положении, в каком ему весьма приличны стихи Гомера*:
