Но страх отец богов Аяксу в сердце влил.
Он в изумлении тогда остановился;
Щит бросил на спину, трепеща, удалился
От битвы грозной, свой вокруг вращая взор.
В таком виде Помпей пришел к своему шатру и сидел в безмолвии до тех пор, пока многие из неприятелей ворвались в стан, преследуя бегущих. Тогда Помпей произнес только эти слова: «Ужели и в моем стане!» Он не сказал более ничего, встал, надел платье, приличное настоящим обстоятельствам, и ушел тайно. Все прочие легионы обратились в бегство. В стане умерщвлено великое множество стражей и служителей. Азиний Поллион*, сразившийся в тот день с Цезарем, говорит, что пало тогда только шесть тысяч воинов.
Все шатры были увенчаны миртами и украшены коврами из цветов; столы были покрыты сосудами и чашами, наполненными вином. Приготовления и украшения более показывали людей, приносивших жертвы и праздновавших, нежели вооружившихся к сражению. Вот как они, обуянные великими надеждами и исполненные безрассудной дерзости, готовились к битве!
Помпей вышел из стана и в некотором расстоянии оставил своего коня. Весьма немногие его сопровождали. Видя, что никто его не преследует, он удалился тихо в таких мыслях, какие только может иметь человек, привыкший тридцать четыре года воевать и всех побеждать, и тогда в первый раз, в старости своей, испытывающий, что такое поражение и бегство. Он приводил себе на память свою славу, умноженную такими подвигами и битвами, которой в один миг лишился; силу, незадолго перед тем его окружавшую, состоявшую в пехоте, коннице и флотах, а теперь видел себя так малым и униженным до того, что ищущие его неприятели не могли узнать его.
Миновав Лариссу, пришел он в Темпейскую долину. Чувствуя большую жажду, простерся ниц лицом и испил воды из реки. Потом шел Темпейскими долинами до самого моря. Остаток ночи провел тут в рыбачьей хижине, а на заре сел на лодку, взял с собою одних вольных людей, которые за ним последовали, а рабам велел возвратиться к Цезарю и ничего не бояться. Плавая вдоль берега, он увидел большой величины нагруженное судно, готовое к отплытию. Начальник оного был римлянин по имени Петиций, не коротко знакомый с Помпеем, однако знающий его в лицо. Случилось ему в прошедшую ночь видеть во сне Помпея, не таким, каким несколько раз его видел, но униженным и унылым, разговаривающим с ним. Он рассказывал сон спутникам своим, как обыкновенно делают в подобных обстоятельствах люди, ничем не занятые. Вдруг один из мореходов увидел лодку, которая плыла со стороны земли и в которой люди махали платьями и поднимали к ним руки. Петиций остановился и тотчас узнал Помпея в том виде, в каком увидел его во сне. Он ударил себя в голову, велел пловцам спустить ботики и, простирая правую руку, призывал Помпея, догадываясь уже по виду о перемене счастья сего полководца. Он не дожидался ни просьб, ни слов Помпея, взял его на свое судно вместе с теми, кого захотел при себе оставить (это были оба Лентула и Фавоний), и продолжал свой путь. Вскоре увидели на твердой земле царя Дейотара*, который с великим трудом силился догнать их, и также его приняли.
Когда настал час ужина и начальник корабля приготовлял, что у него было, то Фавоний, видя Помпея, по неимению служителей готовящегося разуться, прибежал к нему, разул его и помазал маслом. С того времени он также продолжал во всем ему услуживать, как слуга господину, даже мыл ему ноги и готовил ужин так, что, видя благородство, простоту и беспритворство его услуги, можно бы воскликнуть:
Как все прекрасно в душах благородных!*
Помпей прибыл в Амфиполь, оттуда переправился в Митилену, дабы взять Корнелию и своего сына. Пристав к берегу, он послал человека с известием не таким, какого Корнелия ожидала. Она надеялась, по полученным приятным известиям и письмам, что война решена при Диррахии и что оставалось только погнаться за Цезарем. В таких она была мыслях, когда вестник прибыл к ней и не приветствовал ее; более слезами, нежели словами дал ей знать о великих этих бедствиях и побуждал ее поспешить, если хочет видеть Помпея на одном, и то чужом судне. При этом известии Корнелия упала на землю и долго лежала в беспамятстве и безмолвии. Едва пришла в себя, чувствуя, что не время уже плакать и рыдать, она встала и побежала через город к морю. Помпей встретил ее и принял в свои объятия, в которые она бросилась в бессилии. Она говорила следующее: «Я вижу, супруг мой, что твои бедствия суть дело судьбы моей, а не твоей. Ты брошен теперь в одно малое судно, ты, который до брака с Корнелией пробежал сие самое с пятьюстами кораблей! Почто не предал злой судьбе своей ту, которая и тебя исполнила такими бедствиями? Сколь бы я была счастлива, когда бы умерла прежде, нежели узнала, что Публий, мой первый муж, лег среди парфян! Сколь была бы благоразумна, когда бы последовала за ним во гроб, так как было мое намерение! Тогда бы я не сделалась виновницей бедствий Помпея Великого!»
Так, уверяют, говорила она. Помпей ответствовал: «Корнелия! Ты доселе не знала другого счастья, кроме хорошего. Оно, может быть, обмануло тебя тем, что долее обыкновенного пребывало со мной; однако должно сносить и настоящее, ибо мы люди; попытаем еще счастья! Тот может надеяться возвратиться из теперешнего в прежнее состояние, кто из оного впал в настоящие бедствия». После того Корнелия послала взять из города имение и служителей. Митиленцы приветствовали Помпея и просили вступить в горд их, но он отказался и советовал им повиноваться победителю и быть благонадежными, ибо Цезарь кроток и милостив. Потом, обратясь к философу Кратиппу*, который пришел из города, дабы увидеть его, он жаловался несколько на провидение и объявил ему свои о том сомнения. Кратипп уступил его рассуждениям, дабы не огорчить его безвременным противоречием, и старался внушить ему надежду о лучшем счастье; на жалобы же провидения философ мог бы ему сказать, что обстоятельства требовали единоначалия по причине дурного правления республики. Он мог бы спросить у него: «Каким доказательством, Помпей, убедил бы нас, что ты, одержав победу, лучше Цезаря употребил бы свое счастье?». Но все это оставим так, как боги определили.
Помпей взял жену и друзей своих и пустился в море. Он приставал по нужде к берегам, где была вода или продовольствие. Первый город, в который он вступил, был Атталия в Памфилии; здесь попалось ему несколько кораблей, идущих из Киликии; начали собираться к нему воины, и шестьдесят сенаторов вновь присоединились к нему. Узнав, что морская сила еще соединена и Катон с великим числом воинов переправился в Ливию, он горько жаловался на себя и упрекал тем, что сразились с одними только сухопутными войсками, а ни во что не употребил тех сил, которыми несравненно превосходил своего противника. Он даже не велел флоту собраться в такое место, где, в случае неудачи на твердой земле, мог иметь другую многочисленную силу в готовности противоборствовать неприятелю на море. В самом деле самая большая ошибка Помпея и самая тонкая хитрость Цезаря была та, что дано было сражение в столь дальнем расстоянии от морской силы.
Между тем Помпей, будучи принужден что-либо предпринять и произвести в настоящем положении, посылал к разным городам, а в иные сам ездил, требовал денег и снаряжал корабли, но зная быстроту и скорость в действиях своего противника, он боялся чтобы Цезарь не настиг его прежде, нежели успеть собрать довольное число войск. По этой причине он искал места, куда бы удалиться и найти убежище в настоящее время. Когда о том было рассуждаемо, то ни одна из провинций не казалась удобной к защите. Помпей думал, что из чужеземных царств одно только парфянское было в состоянии принять его в настоящее время и защитить при таком его бессилии, а впоследствии помочь ему и подкрепить довольной силою, но другие советовали прибегнуть в Ливии к Юбе. Феофану Лесбосскому казалось безрассудным оставить Египет (от которого находились не более, как на три дня пути) и царя Птолемея*, который тогда выходил из детства и был обязан Помпею за дружбу и услуги, оказанные им отцу его, и предать себя парфянам, самому вероломному народу. Когда Помпей, говорил он, не хочет быть вторым после римлянина, прежнего его родственника, и первым перед другими, но отказывается испытать его снисхождение, то прилично ли предать себя под власть того самого Арсака*, который не мог взять под власть свою и Красса, пока он был жив? Прилично ли вести молодую супругу из рода Сципиона к варварам, которые силу свою измеряют наглостью и невоздержанием? Хотя бы она никакой обиды не претерпела, но одно подозрение ужасно, когда она будет находиться между такими, которые могут оскорбить ее. Одно это обстоятельство, как говорят, отвратило Помпея от дороги к Евфрату, а не злобный демон направил его на другую дорогу.
