Вот что пишут большей частью писатели касательно полученных прорицаний! Александр в письме к своей матери пишет, что даны ему тайные прорицания, которые ей одной он откроет по возвращении своем. Некоторые повествуют, что прорицатель, желая приветствовать его ласково на греческом языке, вместо того, чтобы сказать «О пайдион» («О, дитя!»), по варварскому выговору переменил последнюю букву «н» на «с», и сказал «О пайдиос!» («О, сын Зевса!»). Эта ошибка выражения весьма была приятна Александру, а в народе распространилось, что бог назвал его сыном Зевса. Говорят также, что в Египте он был слушателем философа Псаммона и что более всего понравилась ему та мысль, что над всеми людьми царствует бог. Ибо все то, что начальствует и правит другими, есть природы божеской. Несмотря на то, сам он рассуждал о том с большей философией и говорил, что бог есть общий отец всем людям, но что он в особенности почитает своих добродетельных мужей.
Вообще он был высокомерен в отношении к варварам и показывал себя весьма уверенным в божественном своем происхождении, но перед греками с великой умеренностью и осторожностью выдавал себя за бога. При всем том в письме своем к афинянам о Самосе он пишет следующее: «Я бы вам не уступил славного и свободного города; вы владеете им, получив его от тогдашнего владыки, называвшегося моим отцом». При этом он разумел Филиппа. Впоследствии будучи некогда ранен стрелой и чувствуя сильную боль, сказал приятелям своим: «Это, друзья мои, есть кровь, а не влага*, какая из тела блаженных богов истекает». Некогда при сильном громе, который устрашил всех собеседников, софист Анаксарх сказал ему: «Не сделаешь ли ты, сын Зевса, что-либо сему подобное?» Александр, засмеявшись, отвечал: «Я не хочу стращать друзей своих, как ты приказываешь и называешь мой ужин дурным за то, что видишь на столе рыбу, а не головы сатрапов»*. В самом деле, говорят, что Анаксарх сделал упомянутое замечание, когда царь послал Гефестиону несколько рыбок, уничижая и осмеивая, может быть, тех, кто гоняется за славой с великими трудами и опасностями, а между тем не более обыкновенных людей наслаждаются удовольствиями жизни. Из всего этого явствует, что Александр сам не верил своему божескому происхождению и не превозносился им, но что мнение о божестве своем употреблял, как средство к покорению себе народов.
По возвращении своем из Египта в Финикию он приносил богам жертвы и отправлял торжество, установив прения хоров киклических и трагических, которые были блистательны не только по приготовлениям, но и по усилиям состязавшихся. Цари кипрские были хорегами, подобно как в Афинах те, кто избирается племенами по жребию, для составления хоров. Честолюбие их превзойти друг друга было чрезвычайно. В особенности же соревнование было самое упорное между саламинцем Никокреонтом и солийцем Пасикратом, ибо им досталось по жребию поставить в хоре лучших актеров: у Пасикрата был Афинодор, у Некокреонта – Фессал, которому благоприятствовал сам Александр; однако он не обнаружил своего благоприятства как только тогда, когда подачей голосов Афинодор объявлен победителем. Удаляясь от зрелища, Александр сказал, что хвалит справедливость судей, но что он охотно бы уступил часть царства своего, дабы не видеть побежденным Фессала. Некогда афиняне наложили на Афинодора пеню за то, что он не явился к Дионисиевым зрелищам; Афинодор просил царя писать афинянам о его освобождении. Александр хотя не исполнил желания его, однако послал в Афины от себя количество денег, к которому Афинодор был осужден. Ликон Скарфийский*, отличавшийся на театре, прибавил некогда в комедию стих, которым просил себе десять талантов; Александр засмеялся и велел выдать ему требуемое количество.
Между тем Дарий прислал к Александру приближенных своих с письмом, в котором предлагал заплатить ему десять тысяч талантов за выкуп персидских пленников; уступить всю страну до Евфрата; выдать за него одну из дочерей своих и заключить дружбу и союз. Александр сообщить эти предложения своим друзьям. Парменион объявил: «Если бы я был Александром, то согласился бы на эти предложения!» – «И я, – возразил Александр, – если бы я был Парменионом». Дарию же он писал, что если приедет к нему, то может надеяться от него всякого снисхождения, в противном случае он сам к нему уже идет.
Но вскоре он раскаялся в своем поступке, когда Дариева супруга умерла в родах. Александр не скрывал своей горести, что потерял лучший случай показать свое милосердие. Он похоронил царицу великолепно, не пощадив никаких издержек. Один из евнухов по имени Тирей, из числа комнатных служителей царицы, взятых в плен вместе с женщинами, убежал из стана, приехал к Дарию и привез ему известие о смерти супруги его. Дарий в горести ударил себя в голову, заплакал и воскликнул: «О сколько жестока участь персов! Итак, супруга и сестра царя их не только попала в плен живая, но умерла в неволе и лежит, не удостоившись и царского погребения!» Служитель отвечал ему: «Государь, что касается до ее погребения и оказанных ей приличных почестей, ты не можешь жаловаться на жестокую судьбу персов. Как царица Статира при жизни своей, так и мать твоя и дети не были лишены нимало прежних почестей и благ; за исключением только возможности видеть свет твой, который бог Оромазд* вновь явит с большим сиянием; и по смерти твоя супруга не была лишена никаких украшений; она почтена и слезами самых врагов, ибо Александр по одержании победы столько же милосерден, сколько ужасен в сражении».
Дарий при этом душевном волнении и горести возымел непристойные подозрения; он отвел евнуха во внутренность шатра и сказал ему: «Если ты не пристал к македонянам вместе со счастьем персов, если я еще теперь твой государь Дарий, то заклинаю тебя, скажи мне, благоговенье перед великим светом Митры* и царской десницей – не оплакиваю ли я теперь самое легкое несчастье Статиры, и пока она была жива, не было ли достойнее жалости мое состояние? Не было бы сообразнее с нашим достоинством попасть лучше в руки какого-нибудь жестокого и неумолимого врага? Какая благоприличная связь могла побудить молодого человека к оказанию таких почестей жене врага своего?» Он продолжал говорить, когда Тирей бросился к ногам его, умолял не произносить столь оскорбительных речей – не обижать Александра, не бесславить усопшей сестры и супруги своей; не лишать и себя величайшего утешения в несчастьях своих, утешения, чтобы казаться побежденным человеком, который превышает человеческую природу, но удивляться Александру, который более показал свое целомудрие к женам персидским, нежели свою храбрость против персов. К этим словам присоединил он ужасные клятвы и рассказал многие примеры воздержания и великодушия Александра. После чего Дарий вышел к приближенным своим, поднял руки к небу и молился богам так: «Боги, хранители родов и царств! Благоволите да восстановлю вновь персидское счастье и да оставлю его в том благоденствии, в котором я принял его, дабы одержавши верх, вознаградить Александра за благодеяния любезнейшим моим особам в моем несчастии. Но если настало уже определенное судьбой время, в которое надлежит, по зависти и превратности счастья, прекратиться персидскому могуществу, то кроме Александра да никто другой не воссядет на престол Кира!» В истине этих происшествий и слов удостоверяет большая часть писателей.
Покорив себе все области до Евфрата, Александр обратился к Дарию, который шел к нему с одним миллионом войска. Некто из приятелей Александра рассказал ему, как дело, достойное смеха, что служители в шутку разделились на две части, что у каждой части предводитель и полководец и что одного называют Александром, а другого Дарием, что они начали бросать друг в друга земляными глыбами, но потом дело дошло до кулачного боя, и наконец до такой степени воспламенились спором, что они воюют поленьями и каменьями, и нельзя их унять. Александр велел, чтобы предводители сразились сами; мнимого Александра вооружил он сам, а мнимого Дария – Филот. Войско смотрело на единоборство, принимая происходящее за предзнаменование будущего. Борьба была жаркая; победителем остался тот, кто назывался Александром, и в дар получил двенадцать селений с позволением носить персидскую одежду. Об этом повествует Эратосфен.
