По возвращении своем в Рим из Ливии он произнес речь к народу о своей победе, уверяя, что покорил земли столько, что ежегодно принесет в общественную казну двести тысяч аттических медимнов зерна и три миллиона фунтов оливкового масла. Потом он торжествовал триумфы – египетский, понтийский и ливийский* – не над Сципионом, но над царем Юбой. Молодой сын сего царя, называвшийся также Юбой*, попался ему в плен и был показываем в сем триумфе. Он попал в счастливейший плен, посредством которого из варвара и нумидийца превратился в ученейшего греческого писателя. После триумфов Цезарь роздал воинам великие дары, а народ тешил пиршествами и зрелищами. На двадцати двух тысячах столах* угостил он почти всех граждан; он дал им зрелища гладиаторов и морское сражение в честь дочери своей Юлии, которая давно умерла.
Затем была произведена перепись народа. Вместо трехсот двадцати тысяч граждан найдено всего полтораста тысяч*. Такую-то пагубу принесла городу междоусобная война, и столько-то истребила народа, не считая бедствий, постигших Италию и другие провинции.
По окончании этих дел Цезарь был избран в четвертый раз консулом* и отправился в Иберию против Помпеевых сыновей. Они были еще молоды, но собрали важные по числу своему силы и оказывали смелость, которая делала их достойными военачальства. Цезарь доведен был ими до последней крайности. Сражение самое кровопролитное дано было при Мунде*. Цезарь, видя, что его воины были вытесняемы и с трудом могли устоять, бегал по рядам и кричал им, что если они уже ничего не стыдятся, пусть возьмут его и предадут мальчишкам. Ему удалось наконец с большим напряжением отразить неприятелей, которых умертвил тридцать тысяч; своих лучших воинов потерял он до тысячи*. После сражения сказал он друзьям своим, что много раз сражался за победу, но что ныне в первый раз сражался за жизнь свою. Победу эту одержал он на Дионисиевых празднествах, во время которых и Помпей Великий, как замечают, выступил в поход. От этого времени до последнего сражения прошло четыре года. Младший из детей Помпеевых убежал*, а по прошествии немногих дней Дидий принес Цезарю голову старшего.
Эта была последняя война, которую вел Цезарь. Ничто столько не огорчило римлян, как триумф, который он торжествовал после этого сражения, в котором не победил ни инородных владельцев, ни варварских царей. Истребив род и детей величайшего среди римлян мужа, гонимого судьбою, торжествовать потом над бедствиями отечества казалось непристойным, ибо, по-видимому, он веселился злом, в котором перед богами и людьми ничем другим не мог оправдать себя, как только тем, что произвел оное по необходимости. В прежних междоусобных бранях он никогда не посылал в Рим ни вестника, ни письма с извещением о победе, как бы он стыдился своей славы.
Впрочем, римляне преклонили главу перед счастьем сего мужа, приняли ярмо, на них наложенное и, почитая единоначалие отдохновением после междоусобных браней и бедствий, сделали его диктатором на всю жизнь. Это было явная тиранния: к безответственности единовластии присоединена была беспрерывность. Цицерон предложил в сенате первые почести, великость которых была некоторым образом человеческая, но другие после него, прибавляя к ним чрезвычайные почести и стараясь в том превзойти друг друга, сделали тем Цезаря неприятным даже самым миролюбивым гражданам; странными и надутости преисполненными предписаниями они возбудили к нему ненависть. Думают, что ненавистники Цезаря не менее самых ласкателей содействовали к тому, дабы против него иметь сколько можно более предлогов и дабы оправдать свой против него умысел важностью его проступков, ибо по пресечении междоусобных браней, казалось, не было более причин жаловаться на него, и римляне не без основания воздвигли храм милосердия в знак благодарности за кротость его. В самом деле он простил многих из тех, кто против него поднял оружие, а некоторым из них дал почести и начальства; как например, Брут и Кассий получили от него преторское достоинство. Он не захотел, чтобы кумиры, воздвигнутые в честь Помпею, лежали на земле, но велел их восстановить. Цицерон при этом сказал, что Цезарь, подняв кумиры Помпея, утвердил свои. Когда его приближенные советовали ему окружить себя телохранителями и многие из них сами предлагали ему свои услуги, Цезарь заявил, что лучше однажды умереть, чем ежедневно ожидать смерти. Почитая приверженность народа лучшей и вернейшей стражей, он старался о приобретении оной угощениями и раздачей хлеба, и воинство привязывал к себе поселениями, из которых важнейшие были водворены в Карфагене и Коринфе*. По случаю эти города в одно время прежде были разрушены и ныне в одно время вместе восстановлены.
Что касается до знати, одним обещал на будущее время консульства и претуры; других утешал другими почестями и начальствами; всем льстил надеждой, старался показывать, что он начальствует по их воле. По смерти консула Максима, которому оставался еще один день быть в консульском достоинстве, Цезарь на один этот день сделал консулом Каниния Ребилия. Когда многие шли его поздравить и проводить по обыкновению, то Цицерон сказал: «Пойдем скорее, пока еще не кончилось его консульство».
Прежние великие и многочисленные его подвиги не позволяли его честолюбию и склонности природной к великим предприятиям наслаждаться спокойно трудами плодов своих, казалось, первые его дела будучи только побуждением и, так сказать, под гнетом к будущим, возрождали в нем мысли к большим предприятиям, и воспламеняли желанием к приобретению новой славы, как бы настоящей довольно уже насладился. Страсть эта была неким соревнованием с самим с собой, как бы к другому, и некоторый спор будущих его деяний с бывшими. Он имел намерение и готовился идти войной на парфян, и покорив их, имел намерение обойти Понт через Гирканию вдоль Каспийского моря и Кавказа и вступить в Скифию. Наконец, пройдя смежные с Германией области и саму Германию, возвратиться в Италию через Галлию и таким образом совершить круг римской державы, поставить Океан пределом ее отовсюду.
Между тем хотел он прокопать канал через коринфийский перешеек и приставил к делу сему Аниена. Также намеревался направить течение Тибра глубоким током от самого Рима к Цирцеям и впустить его в море у Таррацины, дабы тем доставить безопасность и удобность приезжающим в Рим для торговли. Сверх того он хотел высушить болота при Пометии и Сети* и превратить их в поля, которые могли быть обрабатываемы многими тысячами людей. Предначертано было сделать насыпи на ближайших к Риму берегах, которые были наводняемы морем, и очистить мели и подводные камни у Остийского берега, завести пристанища, достаточные для такого множества судов. Ко всему этому делаемы были приготовления.
Устройство календаря и исправление неровностей в летоисчислении, учиненное им с философическою точностью и приведенное к концу, было дело для всех чрезвычайно полезное*. Не только в самые древние времена у римлян периоды месяцев в отношении к году были перемешаны, от чего жертвоприношения и празднества мало-помалу перешли наконец в противоположные первоначальным времена года. Но и в тогдашнем кругообращении солнца народ не имел понятия о этих предметах; и только одни жрецы знали, в какой момент надо произвести исправление, и когда никто того не ожидал, вписывали прибавочный месяц, который назывался мерцедонием. Говорят, что Нума первый ввел этот месяц, изобретши это пособие к исправлению погрешностей касательно кругообращения небесных тел, однако действительное лишь на недолгое время. Об этом говорится в его жизнеописании. Цезарь предложил лучшим философам и математикам решить задачу сию и создал особенное и точнейшее исправление в календаре, основанное на лучших методах. Оным римляне пользуются и поныне, и, по-видимому, менее других народов повержены ошибке касательно неровности месяцев. При всем том и это было порицаемо теми, для которых могущество его было тягостно и неприятно. Некто сказал в присутствии Цицерона, что «завтра взойдет созвездие Лиры». «Да! По указу!» – отвечал он, как будто бы и это явление принималось по желанию людей.
