Но Децим Брут по прозванию Альбин, к которому Цезарь имел великую доверенность, так что назначил его вторым по себе наследником, но который участвовал в заговоре другого Брута и Кассия, боясь, чтобы Цезарь не отсрочил собрания сената и тем не обнаружился их умысел, смеялся над прорицателями и осуждал Цезаря, представляя ему, что сам подает причины сенату жаловаться на него, что сенат обижается такими его поступками, что сенаторы собрались по его приказанию и что все готовы утвердить, чтобы он был провозглашен царем всех, вне Италии состоявших провинций и носил бы царский венец, странствуя по оным, как на суше, так и на море. «Если, – говорил он, – в то время, когда они тебя ожидают, получат приказание разойтись; если им объявить, что ты сегодня не будешь, а придешь в другой раз, когда Кальпурния увидит благоприятнейшие сны, то что скажут тогда твои завистники? Потерпят ли, чтобы кто-нибудь из друзей твоих осмелился доказать, что это не тиранническая власть и что состояние их не рабское? Если ты, – продолжал он, – непременно хочешь беречься этого дня, как несчастного, то лучше самому идти в сенат и просить его отложить заседание». С этими словами Брут взял за руку и повел Цезаря. Едва они вышли из дома, как чужой невольник, который хотел с ним говорить, не будучи в состоянии приступить к нему по причине великого числа людей и тесноты, ворвался наконец в дом и, предав себя Кальпурнии, просил, чтобы его содержали под присмотром до того времени, как Цезарь возвратится, ибо хотел открыть ему важные дела.
Артемидор из Книда, который преподавал греческую словесность, и потому был в связи с Брутом и другими заговорщиками и знал все то, что происходило, пришел к нему с запиской, в которой заключалось все то, что он хотел ему сказать. Но видя, что Цезарь принимал другие записки и передавал их своим служителям, он пришел как можно ближе к нему, сказал: «Цезарь! Эту прочти один и скорее; в ней заключаются великие дела, которые до тебя касаются». Цезарь принял ее, но великое множество тех, кто ему попадался, помешали ему ее читать, хотя он несколько раз принимался. Он вступил в сенат, держа в руке одну эту записку. Некоторые говорят, что она подана ему другим, и что Артемидор к нему и не подходил, но был от него оттесняем во все время пути толпой окружавших его людей.
Это, может быть, есть игра случая. Но место, где совершилось сие ужасное происшествие, где сенат собирался и где был лежащий кумир Помпея, было здание, воздвигнутое Помпеем самим и служившее украшением его театру, а потому казалось, что некое высшее существо избрало и назначило нарочно сие место. Говорят, что Кассий перед убийством смотрел на кумир Помпея и в безмолвии призывал его, хотя впрочем не был он чужд Эпикурова учения; но, по-видимому, в то время и при наступлении опасности был он одушевлен исступлением и энтузиазмом, который заступил место прежних рассуждений. Антоний, верный друг Цезаря, одаренный телесной крепостью, был задержан вне сената Брутом Альбаном, который нарочно завел с ним продолжительный разговор.
При вступлении Цезаря сенаторы встали, изъявляя ему почтение. Брут и заговорщики обступили сзади стул его, другие, встречая его, присоединяли свои просьбы к просьбам Туллия Кимвра, который просил о возвращении из изгнания брата своего; они провожали Цезаря с просьбами до самого кресла. Цезарь сел и отказал им несколько раз; когда же они еще более приставали к нему, то он изъявил каждому порознь свое неудовольствие. Тогда Туллий, взяв обеими руками тогу его, сорвал ее с шеи, и это было знаком к нападению. Кассий дал ему мечом в затылок первый удар, но не смертельный и неопасный, будучи по-видимому смущен вначале сего великого предприятия. Цезарь, обратившись к нему, схватил меч и задержал его. В одно и то же время вскричали: раненый Цезарь по-латыни: «Злодей Каска! Что ты делаешь?», а Кассий по-гречески: «Брат, помоги!» Таким образом все началось. Те, кто ничего не знал о происходящем, были объяты ужасом и исступлением; они не смели ни бежать, ни защищать его, ни испустить голоса. Приготовившиеся к умерщвлению Цезаря, показав обнаженные мечи, обступили его вокруг; куда ни поворачивался он, всюду встречая одни мечи и наносимые ему в лицо и глаза удары, вращался между руками своих убийц подобно поражаемому дикому зверю. Положено было между ними нанести ему удар и принять участие к убиению. По этой причине и Брут нанес ему один удар в пах*. Некоторые уверяют, что Цезарь боролся с другими убийцами, вертелся туда и сюда и кричал, но, увидя Брута с обнаженным мечом, он накинул на голову свою тогу и предал себя их ударам. Случайно или с намерением убийц он был повлечен к подножию Помпеева кумира, который обагрился кровью Цезаря. Казалось, что Помпей присутствовал при наказании своего врага, наклоненного под ноги его и борющегося со смертью от множества полученных ударов. Говорят, что нанесено было ему двадцать три раны. Многие из заговорщиков также переранились, направляя столько ударов на одно тело.
По совершении убийства Брут выступил вперед, чтобы сказать нечто о происшедшем, но сенаторы, не имея силы ничего слушать, предались бегству и тем распространили беспокойство и страх в народе, который ничего не знал о случившемся. Одни запирали дома свои, другие оставляли свои лавки, все бежали одни к тому месту, дабы увидеть, что случилось, другие – оттуда, уже насмотревшись. Антоний и Лепид, первые друзья Цезаря, скрылись в чужих домах. Между тем Брут и другие заговорщики, еще горящие убийством и показывая обнаженные мечи, шли вместе из сената на Капитолий. Они не походили на бегущих, но казались веселыми и бодрыми, призывающими народ к вольности и принимали к себе отличных граждан, которые с ними встречались. Некоторые приставали к ним и шли вместе с ними, присваивая себе славу этого дела, как будто бы и они в нем участвовали; из числа их Гай Октавий и Лентул Спинтер впоследствии наказаны за свое тщеславие Антонием и молодым Цезарем, которыми они были умерщвлены; хотя не приобрели и той славы, ради которой умерли, ибо никто им не верил; да и наказавшие их не за деяние, но за помышление мстили им.
На другой день Брут и его сообщники сошли с Капитолия и говорили речи народу, который не изъявлял неудовольствия на происшедшее и не хвалил его, но молчанием своим показывал, что жалел о Цезаре и стыдился Брута. Сенат, желая предать все забвению и примирить разные стороны, определил чтить Цезаря, как бога, и не делать ни малейшей перемены во всем том, что он постановил во время управления своего, а заговорщикам назначил провинции и оказал приличные почести. Все думали, что все успокоилось и что дела устроены наилучшим образом.
Но когда распечатано было завещание Цезаря и найдено, что каждому римлянину назначен важный подарок*; когда увидели несомое через площадь тело его, изрубленное множеством ударов, то народное множество не сохранило более никакого порядка и спокойствия. Собрав с площади в кучу стулья, столы и рогатки, граждане подложили огонь и сожгли тело его*. Потом взяв горячие головни, побежали к домам заговорщиков, чтобы сжечь их; другие бегали по всем частям города, чтобы их поймать и растерзать; однако никто из них не попался им, все они скрылись.
Цинна*, один из Цезаревых друзей, увидел в прошедшую ночь странный сон. Приснилось ему, что Цезарь призывал его к ужину, что он от сего отказывался и что Цезарь тащил его за руку, хотя он не хотел и противился ему. Услышав, что на площади предается огню тело Цезаря, он пошел оказать ему последний долг, хотя сновидение устрашало его и он был одержим лихорадкой. Лишь показался он на площади, как некто в народе спросил другого, кто он такой; в ответ сказали ему, что это Цинна; имя его перешло ко всем от одного к другому, и начали говорить, что это один из Цезаревых убийц, ибо в числе их подлинно был некий Цинна*. Народ, думая, что это тот самый, схватил его и растерзал. Это происшествие навело страх на Брута и Кассия и на других заговорщиков, которые по прошествии немногих дней вышли из города. Что ими произведено и каков был конец их, сказано мною в жизнеописании Брута.
