Цезарю было пятьдесят шесть лет от роду, когда его убили. Помпея пережил он не более чем на четыре года. Он ничего более не приобрел, как только имя начальства и верховной власти, за которой гнался всю жизнь свою с великими опасностями и которую насилу он приобрел и которая возбудила в согражданах его зависть. Однако великий гений-хранитель его, который во всю жизнь ему помогал и по смерти его мстил за его убиение, гоня на море и на суше его убийц и отыскивая их, пока не остался ненаказанным ни один из тех, кто хоть слегка или рукой коснулся этого злодеяния или помышлением в оном участвовали*.
Из всех происшествий человеческой жизни всего удивительнее то, что случилось с Кассием. Потерпев поражение при Филиппах, умертвил он себя тем самым ножом, который употребил против Цезаря.
Из сверхъестественных же явлений замечательнее всего было появление великой кометы, которая в течение семи дней после смерти Цезаря была видима с великим сиянием на небе, а потом исчезла. Удивительно также и тогдашнее помрачение солнечных лучей. Во весь тот год солнце восходило бледно и без блеска, оно испускало жар слабый и недействительный. Воздух был тяжел и мглист по причине слабости теплоты его, которая не могла его разжидить и разрешить; плоды недозрелые и несовершенные увядали по причине стужи окружавшего их воздуха.
Призрак, явившийся Бруту, доказал более всего, что умерщвление Цезаря не было богам приятно. Оный состоял в следующем. Когда этот полководец у Абидоса намеревался перевести войско из Азии в Европу, то ночью отдыхал по обыкновению в шатре своем; он не спал, но размышлял, заботясь о будущем. Говорят, что он менее всех полководцев был склонен ко сну, и мог весьма долгое время сохранить себя бодрствующим. Послышался ему шум у дверей; посмотрев на ту сторону при слабом свете погасающей уже лампады, увидел он призрак человека необыкновенной величины и странного вида. Сперва он приведен был в смятение, но видя, что он ничего не делал и не говорил, но стоял в безмолвии у его ложа, спросил его: «Кто ты!» – «Я злой гений твой, Брут. Ты меня увидишь при Филиппах». «Увидимся!» – отвечал Брут смело, и призрак исчез с глаз. Впоследствии дал он сражение при Филиппах против Антония и молодого Цезаря. В первой битве он разбил неприятеля, устроившегося против него, преследовал его, овладел станом Цезаря. Он намеревался дать еще сражение; тогда ночью опять увидел тот самый призрак, который, однако, ничего ему не сказал. Брут понял, что было ему предопределено, и потому ввергался во все опасности, не щадя себя; однако в сражении не был убит. Когда войско его было разбито, то он убежал на какую-то скалу и, прижав грудь к обнаженному мечу, как говорят, при помощи некоего приятеля, который усилил удар, сам себя умертвил.
Фокион и Катон
Фокион
Оратор Демад, имевший в Афинах великую силу по причине угодливости своей македонянам и Антипатру, будучи принужден предлагать народу на утверждение многие постановления вопреки достоинству и обычаям отечества, говаривал, что он заслуживает прощение, поскольку управлял обломками сокрушившегося корабля республики. Сколь ни дерзко сие выражение, однако оно покажется истинным, если только применим его к управлению Фокиона, ибо что касается до Демада, то он сам был причиной кораблекрушения республики. Поведение и управление его были столь бесстыдны, что Антипатр сказал о нем, когда тот был уже глубоким стариком: «Он походит на закланную жертву, из которой более ничего не остается, кроме языка и желудка»*. Что касается до добродетели Фокиона, которая боролась с тяжкими обстоятельствами в лице жестокого противника, то ее славу помрачили и сделали неизвестной бедствия Греции. Не должно верить словам Софокла*, который представляет добродетель слабой, говоря:
Судьбою кто гоним, того ум покидает.
Когда счастье восстает против добродетельных мужей, то мы должны ему не более приписывать силы, как столько, сколько нужно, чтобы осыпать иных нареканиями и клеветами вместо почестей и похвал, которых они не заслуживают, и тем ослабить веру в добродетель.
Хотя, по-видимому, народ тогда наиболее ругается над достойными людьми, когда благоприятствует ему счастье, когда он вознесен могуществом и великими делами; однако случается сему противное: несчастья делают людей недовольными собой и удобораздражительными от малейшей причины; они впадают в уныние; слух их становится своенравен, чувствителен и легко возмущается от сильных представлений. Выговаривают ли народу за его проступки? Он думает, что ругаются над несчастиями его. Говорят ли ему свободно? Его презирают. Подобно как мед смертоносен в ранах и язвах телесных, так нередко истинные и разумные речи, если не суть мягки и снисходительны, колют и раздражают тех, кто находится в несчастиях. Стихотворец Гомер дает* приятному название «утешающее сердце», ибо оно уступает воспаленной от ярости душе, не борется с нею и не противодействует ей. Глазу, страждущему воспалением, приятны места тенистые и темные; он отвращается блеска и света. Равным образом общество, впадшее в непредвиденные напасти, есть нечто пугливое и нежное, по слабости своей не терпящее сильных представлений, несмотря на то, что оные в таком случае ему более всего нужны, ибо обстоятельства не позволяют иначе исправить соделанные ошибки. Это состояние есть самое опасное для правителей. Оно губит в одно время и того, кто говорит к угождению народа, и еще более того, кто не старается ему угождать. Солнце, по уверению математиков, не вращается ни в одном направлении с небом, ни в направлении ему совершенно противном, но, шествуя стезею несколько косвенной, образует черту, свободно и отлого извивающуюся, и тем все сохраняет и всему дает лучшее растворение; равным образом и в управлении поведение слишком крутое и суровое, во всем противящееся желанию народа, неприятно и жестоко, а с другой стороны, управление, увлекаемое ошибками, к которым народ стремится, скользко и опасно. Управление и начальство уступающее тем, кто повинуется, делающее угодное, чтобы иметь право приказывать полезное людям, которые спокойно и охотно повинуются, когда не ведут их самовластно и насильственно; такое управление есть самое спасительное, но сопряжено с затруднениями, ибо важность нелегко смешивается с мягкостью, но когда одно с другим совокупляется, то это соединение составляет превосходнейшее и доброзвучное согласие, ту гармонию, которой и бог, так говорят, управляет миром, не употребляя насильства, но смягчая необходимость повиновения убедительностью разума.
Катон Младший находился в одном положении с Фокионом. В свойствах своих он не имел того приятного и любезного для народа; он не достиг в республике силы и знаменитости из благоприятства к себе народа. Цицерон говорит, что Катон действовал так, как бы он жил в республике Платона, а не среди выродившихся потомков Ромула. По этой причине отказано было ему в консульстве. По моему мнению, его уподобить можно плодам, которые показываются не вовремя. Им удивляются, любуются ими, но не употребляют их. Равным образом Катон, старинными нравами явившись много лет позже, нежели ему следовало, во времена испорченных нравов и всеобщей развращенности, хотя и приобрел великую славу и знаменитость, но не принес пользы в делах, ибо важность и величие добродетели его не были соразмерны тогдашним обстоятельствам. Он вступил в правление не в то время, когда отечество его было в упадке, подобно Фокиону, но тогда, когда оно было обуреваемо и потрясаемо неистовыми страстями. Хотя управлял, так сказать, парусами и веревками и присоединился к тем, которые были могущественнее, будучи удален от кормила и главного правления, при всем том воздвиг он против счастья сильное противоборство. Правда, что счастье наконец превозмогло и посредством других испровергло республику, но это произведено с трудом, медленно и только после долгого времени. Едва республика не одержала верх над счастьем посредством Катона и Катоновой добродетели.
