Впрочем, охранное войско не причиняло большого неудовольствия гражданам, и это должно приписать Мениллу. Число людей, которые по причине бедности своей лишились тогда гражданства, простиралось до двенадцати тысяч*. Одни из них, оставаясь в городе, были достойны жалости и казались обесчещенными; другие, оставившие по этой причине Афины и переселившиеся во Фракию, где Антипатр дал им город и землю, казались изгнанными из своего отечества неприятелем.
Смерть Демосфена в Калаврии и Гиперида в Клеонах, которая описана нами в другом месте, заставляла афинян вспомнить о Филиппе и Александре и желать их. Говорят, что по умерщвлении Антигона*, когда убийцы его начали оскорблять и угнетать народ, то один фригийский крестьянин, рывшийся в земле, будучи спрошен, что он делает, отвечал со вздохом: «Увы! Ищу Антигона!» То же самое могли сказать тогда многие афиняне, вспоминая гнев тех македонских царей, которые при всем величии и важности своей были кротки и снисходительны; они не походили на Антипатра, который притворялся частным лицом, носил дурной плащ и вел простую жизнь, но тем более казался несноснейшим и жесточайшим деспотом и тиранном для тех, кого он угнетал. Несмотря на то, Фокион многих избавил от изгнания, выпросил их у Антипатра; для некоторых изгнанников исходатайствовал позволение, чтобы они жили в Пелопоннесе и не были принуждены, подобно другим, оставлять Грецию и удаляться за Керавнские горы и за мыс Тенар*. В числе последних находился и известный доносчик Гагонид. Фокион, управляя республикой кротко и справедливо, давал начальство лучшим и отличнейшим людям; беспокойных и мятежных, которые будучи лишены способов начальствовать и производить беспокойства и теряли от того свою силу, учил он жить спокойно за городом и заниматься земледелием.
Увидя некогда Ксенократа, который как иностранец взносил определенную подать, он хотел причислить его к гражданам, но Ксенократ отказался от принятия этого права, сказав, что он не хочет иметь участие в таком образе правления, будучи прежде отправлен посланником для того, чтобы оное не существовало.
Менилл некогда давал Фокиону дары и деньги. Фокион сказал ему: «Ты не лучше Александра, и причина, для которой должно мне принять сии деньги теперь, не есть приличнее той, для которой я прежде отказался от них». Менилл просил его взять деньги для Фока, сына своего. Фокион сказал ему: «Если Фок будет разумен и переменит образ жизни, то для него довольно того, что отец ему оставит, а как он ведет себя теперь, то для него все мало». Когда Антипатр требовал он него чего-то несправедливого, то Фокион отвечал ему резко: «Антипатр не может во мне иметь в одно время друга и льстеца». Антипатр сам говаривал, что у него в Афинах двое друзей – Фокион и Демад; что одного никогда не мог принудить принять что-нибудь, а другого не мог насытить, что бы ни давал ему. И Фокион гордился, как некоей добродетелью, бедностью своею, в которой состарился, будучи много раз полководец афинян и пользуясь дружбой царей; Демад, напротив того, хвастал богатством, которое употреблял против законов. По тогдашним афинским законам никому из иностранных не было позволено иметь участия в хорах; Хорег, преступающий этот закон, должен был платить по тысяче драхм за каждого. Демад собрал хор из ста человек иностранцев и в то же время внес в театр за каждого пени по тысяче драхм. Когда он женил сына своего Демею, то сказал ему: «Сын мой, когда я женился на твоей матери, то и сосед этого не знал, а на твою свадьбу делают издержки цари и владельцы».
Афиняне не переставали беспокоить Фокиона о том, чтобы он просил Антипатра освободить город от охранного войска. Не надеясь ли на успех этого предприятия, или, лучше сказать, видя, что народ из страха вел себя благоразумно, был тих и спокоен, Фокион отказывался от посольства; однако убедил Антипатра не требовать денег, но отстрочивать взыскание их от времени до времени. Граждане потому обратились к Демаду и просили его о выведении из Афин охранного войска. Демад охотно принял на себя это дело и отправился в Македонию вместе с сыном своим. Конечно, злой гений привел его туда в то время, когда Антипатр был уже одержим болезнью, а Кассандр, управлявший уже делами, нашел писанное Демадом к Антигону письмо, в котором он побуждал его явиться в Македонию и Грецию, уверяя что все висит на старой и гнилой нитке; он разумел под этим Антипатра. Как скоро Кассандр увидел Демада, то велел его поймать, наперед привел сына его и умертвил перед глазами отца и так близко от него, что кровь брызнула на Демада и обагрила его платье. После того Кассандр, упрекнув ему неблагодарностью и предательством, предал смерти*.
Антипатр умер, оставя по себе Полисперхонта полководцем, а Кассандра – тысяченачальником. Кассандр, будучи тем недоволен и желая предупредить соперников своих, послал Никанора сменить Менилла, начальника охранного войска, и занять Мунихию прежде, нежели смерть Антипатра сделалась известною. Это было исполнено, и по прошествии немногих дней афиняне, узнав, что Антипатр умер, обвиняли и хулили Фокиона за то, что он знал о том прежде, но умолчал из угождения к Никанору. Фокион не обращал внимания на их слова. Он переговорил с Никанором, заставил его быть к афинянам снисходительным и благосклонным и склонил его принять на себя некоторые издержки, дать народу игры и быть самому в них подвигоположником.
Между тем Полисперхонт, который имел попечение о царе* и хотел низвергнуть Кассандра, писал афинянам, что царь позволяет им восстановить демократическое правление и управляться по древним своим постановлениям. Все это было злоумышлением против Фокиона, как впоследствии он обнаружил поступками своими; намерение его состояло в том, чтобы покорить властью своей Афины, но не мог этого достигнуть, как после падения Фокиона, которого только в таком случае можно было низвергнуть, когда изгнанные граждане завладели бы правлением, и трибуна была бы занята демагогами и доносчиками. Письмо Полисперхонта произвело в Афинах сильное движение. Никанор хотел говорить с афинянами в Пирее; они собрались, и Никанор предстал, доверил им жизнь свою, полагаясь на Фокиона. Деркилл, полководец находящегося тут войска, хотел его поймать, но Никанор, постигнув его намерение, убежал, явно показав, что хотел отомстить городу за предательство. Между тем афиняне жаловались на Фокиона за то, что он не удержал Никанора, но дал ему способы уйти. Фокион оправдывался тем, что он имел доверенность к Никанору и ничего дурного от него не ожидал, но что, впрочем, лучше хотел претерпеть, нежели сделать обиду. Эти слова показывают, конечно, его справедливость и благородство души, если бы дело касалось собственно его, но тот, кто за спасение отечества предавал опасности жизнь свою, будучи при том верховым полководцем и правителем его, не знаю, не преступал ли, поступая таким образом, в важнейшей и древнейшей обязанности к своим согражданам. Нельзя сказать и того, что он выпустил из рук Никанора, боясь ввергнуть в войну республику, и верность и справедливость помянул лишь для того, дабы и Никанор, уважая его, был покоен и не сделал афинянам какого-либо вреда. Нет сомнения, что он имел излишнюю доверенность к Никанору, ибо когда многие обвиняли Никанора и жаловались на него в том, что он нападал на Пирей, что перевозил наемное войско на Саламин и подкупал некоторых жителей Пирея, то Фокион не верил этим обвинениям. Он также не обратил никакого внимания на предложение Филомила из Ламптры, по которому надлежало всем афинянам быть с оружием в руках и повиноваться
