В малолетстве спрашивали его, кого он больше всех любит. «Брата», – отвечал он; «Второго после брата кого?» – «Брата»; то же повторилось и третий раз и так далее; он давал все тот же ответ, пока наконец устали его спрашивать. Когда он вырос, то еще более доказал любовь свою к брату. До двадцатилетнего возраста ни разу не ужинал, не путешествовал, не приходил в Народное собрание без брата. Брат его мазался благовонным маслом, но Катон от того отказывался, будучи уже в образе жизни строг и суров. Когда хвалили Цепиона за воздержание и умеренность, то он говаривал: «Я подлинно таков, в отношении к другим, но когда сравню жизнь свою с жизнью Катона, то я нахожу, что нимало не отличаюсь от Сиппия!» (Этот Сиппий прославился негою и роскошью.)
Катон, достигнув достоинства Аполлонова жреца, переселился в другой дом. Он получил из отцовского имения на свою долю сто двадцать талантов и стал жить еще воздержаннее. Он сделал себе другом Антипатра Тирского, стоического философа, и прилежал в особенности к нравственному и политическому учению. Он был обладаем как бы вдохновенною страстью ко всем добродетелям, но в особенности возлюбил ту строгую справедливость, которая не может быть преклоняема ни снисхождением, ни угодливостью к другим. Он занимался также усовершенствованием себя в красноречии, как в искусстве, служащем к управлению народа, почитая нужным, чтобы в политической философии, как бы в большом обществе, была, так сказать, некоторая военная сила. Однако он не упражнялся в красноречии вместе с другими; никто не слыхал, чтобы он произносил речи. Когда один из его друзей сказал ему: «Граждане осуждают тебя за молчание». – «Лишь бы не мою жизнь, – отвечал Катон, – я начну говорить тогда, когда должно будет мне говорить то, что заслуживает не быть умолчано».
Так называемая базилика Порция воздвигнута была Катоном Старшим во время его цензорства. В этом месте обыкновенно занимались делами трибуны. Одна колонна, казалось, мешала становить стулья для сиденья. Трибуны хотели ее снять или переставить. Это обстоятельство первое вывело Катона на народную площадь вопреки его желанию. Он восстал против трибунов, дал пробу своего красноречия и высокого духа и приобрел уважение своих сограждан. Речь его не имела прелестей свежести и искусственных украшений, но была проста, исполнена краткости и силы. При всем том с краткостью его мыслей была сопряжена приятность, пленяющая слух, и самые свойства его, обнаруживавшиеся в его речах, придавали его важности некоторую любезность и возбуждали улыбку. Голос его, необыкновенно громкий и достигающий слуха многочисленного народа, был неутомим и не легко прерываем. Нередко говорил он целый день и не уставал.
Он выиграл дело против трибунов и опять предался молчанию и упражнениям. Он укреплял свое тело сильными трудами, приучал себя сносить и жар, и снег с непокрытой головою, и путешествовать во всякое время пешим, между тем как приятели, его сопровождавшие, сидели на лошадях. Нередко Катон приближался то к одному, то к другому из них и разговаривал с ними, идя рядом. Терпение его и воздержание в болезнях также заслуживают удивление. Когда была у него лихорадка, то он сидел один и никого к себе не пускал, пока не почувствовал в себе верного облегчения и перемены болезни.
За ужином с приятелями он кидал жребий, кому взять кушанье первому. Когда не ему доставался, и приятели его просили брать прежде их, то он говорил, что это неприлично, ибо против воли Венеры*. Сперва пил он вино за столом только один раз и потом вставал, но со временем стал пить гораздо больше, так что нередко за вином просиживал ночи. Причиной тому друзья его полагали то, что общественные дела, которым Катон посвящал совершенно целый день, препятствовали ему заняться учеными предметами, а потому ночью и за столом беседовал с философами. Некто Меммий сказал некогда в беседе, что Катон целые ночи проводит в пьянстве. «А того не говорит, – перебил его Цицерон, – что и целые дни проигрывает в кости?»
Вообще Катон думал, что ему надлежало вести себя совершенно противоположно образу жизни и поведению своих современников, почитая оное дурным и имеющим нужду в великой перемене. Видя, что все любили и употребляли самую яркую красную порфиру, Катон носил темную*. Часто он приходил в Собрание после завтрака без обуви и без хитона не потому, что он хотел снискать славу этой странностью, но приучая себя стыдиться лишь того, что в самом деле постыдно, и пренебрегать пересудами людей. Получив после Катона, двоюродного брата своего, наследственное имение, стоившее сто талантов, он превратил его в деньги, которые давал нуждавшимся друзьям своим взаймы без процентов. Некоторые из них закладывали в казне поместья и невольников его; он давал им на то позволение или утверждал их поступок после.
Когда достиг лет, в которые почитал он нужным жениться, не будучи до того в связи ни с одной женщиной, обручен он был с Лепидой, которая прежде была обещана Метеллу Сципиону, но так как Сципион ей отказал и обручение было уничтожено, то Лепида была свободна. Однако Сципион раскаялся в своем поступке до вступления ее в брак с Катоном, употребил все средства и получил Лепиду. Катон, чрезмерно раздраженный этим поступком и воспалясь гневом, хотел начать тяжбу, но его друзья не допустили; молодость и досада заставили его отомстить Сципиону стихами, в которых он поносил его, употребив колкость Архилоха*, хотя не вдался в неблагопристойность и ребяческие шутки этого стихотворца. Он вступил в супружество с Атилией, дочерью Сорана. Это была первая женщина, которую он познал, однако не единственная, подобно Лелию, Сципионову другу, который, будучи счастливее Катона, в продолжении долговременной жизни своей не знал другой женщины, кроме той, на которой он женился с самого начала.
В начале невольнической войны, которая называется иначе Спартаковой, войском предводительствовал Геллий, а Катон был в походе по воле своей, ради брата своего Цепиона, бывшего военным трибуном. Полководец вел войну так дурно, что Катон не имел случая употребить всю ревность свою и все способности к войне; однако при такой неге и роскоши тех, кто тогда составлял войско, Катон, показывая всегда любовь к порядку и в нужных случаях мужество, бодрость и благоразумие, казалось, ни в чем не уступал Катону Старшему. Геллий определил ему отличные почести и награды, которых Катон не принял и не присвоил себе, говоря, что он не сделал ничего, заслуживающего их. За эти поступки он почитаем был человеком странным.
При постановлении закона, запрещающего искавшим какого-либо начальства иметь при себе людей, которые знали имена граждан*, Катон один, домогаясь военного трибунства, повиновался этому закону и сам приветствовал и просил граждан, с которыми он встречался. Этими поступками был он неприятен даже тем, кто его хвалил. Чем больше они понимали, какое добро хотел он произвести, тем больше досадовали, что трудно было тому подражать.
По избрании его в военные трибуны он был отправлен в Македонию к полководцу Рубрию. При прощании с ним жена его была печальна и плакала. Один из друзей его, по имени Мунатий, утешая ее, сказал: «Будь покойна, Атилия; я буду его тебе беречь». – «Очень хорошо», – сказал на это Катон. Когда они прошли дневной путь, то после ужина Катон сказал ему: «Ты должен, Мунатий, сдержать слово, данное тобою Атилии, чтобы ни днем, ни ночью не отставать от меня». Он велел поставить в тот же покой две постели, и с тех пор Мунатий должен был спать подле Катона, который таким образом как бы в шутках берег его.
