За ним следовали пятнадцать невольников, двое вольноотпущенников и четверо приятелей, которые ездили верхом, между тем как он сам шел пешком и разговаривал то с одним, то с другим. По прибытии его в стан полководец дал ему в управление один легион. Он почитал делом неважным и не царским показывать добродетельным лишь себя одного только человека. Он старался соделать себе подобными и подчиненных своих. Он не уменьшил страха к начальству, но присовокупил к тому разумные слова, которыми он наставлял и убеждал их и, употребляя то наказание, то почести, произвел великую в них перемену, так что трудно сказать, какое свойство умел он более внушить им: миролюбие ли или мужество, усердие ли к службе или справедливость; столько-то они были страшны врагам, кротки с союзниками, робки в причинении обид, жадны к похвалам. Катон приобрел от них то, что менее всего приобрести старался: славу, отличное уважение, благорасположение и любовь воинов. Исполняя сам по своей воле то, что другим приказывал; уподобляясь одеждою, образом жизни и пешей ходьбою более простым воинам, нежели военачальникам, хотя свойствами, высоким духом и красноречием превосходил всех военачальников и полководцев, нечувствительным образом внушил в воинах великую к себе привязанность. Ничем столько не возбуждается в ком-либо истинная ревность к добродетели, как отличным уважением и любовью к тому, который в ней наставляет. Те, кто хвалит добродетельных, но не имеет к ним любви и привязанности, уважают, правда, их славу, но не удивляются их добродетелям и не подражают им.
Катон известился, что Афинодор, прозванный Горбуном, имевший великие познания в стоической философии, жил тогда в Пергаме и был уже весьма стар. Он отвергал с великой твердостью связи и дружбу с царями и знатнейшими особами. Катон знал, что отнестись к нему письменно или через других было бы бесполезно; и так, воспользовавшись позволением закона отлучиться от войска на два месяца, отправился он в Азию, дабы видеться с этим мужем. Полагаясь на собственные добродетели, он надеялся, что не будет иметь неудачи в своей ловле. Он имел свидание с Афинодором, победил его, заставил переменить мысли, привел его с собою в войско в великой радости, гордясь так, как будто бы он завладел чем-либо знаменитее и блистательнее народов и царей, покоряемых в то время силой оружия Помпеем и Лукуллом.
Катон находился еще при войске, когда брат его, отправившись в Азию, занемог в Эне*. Катон, получив о том известие через письма, несмотря на то, что на море свирепствовали бури и не было тут довольно большого корабля, вступил в малое судно и пустился в море из Фессалоники, взяв только двух приятелей и трех невольников. Он едва не утонул в море; ему удалось спасти себя странным образом, но Цепиона уже не было в живых. Катон перенес эту потерю не с твердостью, какой должно ожидать от философа. Он обнаружил великость горести своей не только слезами, обниманием мертвого тела, но и великими издержками при погребении его, сожжением вместе с ним драгоценных ароматов, великолепных одежд и сооружением на площади в Эне ему памятника из тесаного фасосского мрамора*, на что он издержал восемь талантов. Некоторые осуждали эти поступки, сравнивая их с обыкновенной его и простой жизнью, но в твердости его духа, в непреклонности его к удовольствиям, к страху, к просьбам они не видали чувствительной и нежной души его. Города и властители посылали к нему разные вещи для показания уважения своего к умершему. Катон не принял ни от кого денег, но оставлял у себя ароматы и украшения и платил то, чего оные стоили. Наследниками по Цепиону был он и дочь Цепиона. При разделе имения он ничего не потребовал за сделанные им при погребении издержки. Невзирая на эти и дальнейшие его безупречные поступки, нашелся, однако, человек, который писал, что Катон просеял сквозь решето прах своего брата, ища в нем расплавившегося в огне золота. Так-то этот писатель был верен, что не только меч свой, но и то, что писал пером, не подлежали ни ответственности, ни суду!
По окончании этого Катон был провожаем не только богословениями или похвалами, это слишком обыкновенно, но слезами тамошних жителей, которые беспрестанно держали его в своих объятиях, подстилали ему под ноги свои одежды, куда он проходил, и целовали руки его, каковую честь тогдашние римляне едва оказывали не многим верховным полководцам. Он захотел до вступления своего в управление странствовать по Азии, дабы обозреть ее, видеть нравы, образ жизни и силу каждой провинции; притом желал заодно угодить галатскому царю Дейотару, который звал Катона к себе, по причине дружбы с отцом его и гостеприимства. Он путешествовал следующим образом. На рассвете посылал вперед в то место, где намеревался остановиться, хлебопека и повара. Они вступали в какой-либо город спокойно и без всякого шума, никого не тревожа, делали потребные приготовления в гостинице, если в том городе Катон не имел знакомых или друзей еще от отца своего. Если же не было и гостиницы, то обращались к правителям, от которых получали дом, довольствуясь тем, какой им давали. Поскольку в требованиях своих они не употребляли угроз с городскими начальниками и не шумели, то нередко им не верили и пренебрегали ими так, что Катон часто заставал их еще в бездействии. Но увидя его самого, власти еще более им пренебрегали. Он сидел спокойно на поклаже и тем заставлял почитать себя человеком незначащим и робким. Он нередко призывал их к себе и говорил им следующее: «Недостойные люди! Перестаньте так дурно поступать с путешественниками; не все Катоны будут приезжать к вам. Смягчайте хорошим приемом власть тех, кто ищет только предлога, дабы у вас отнять насильственно то, что хотят получить с вашего согласия».
Говорят, что в Сирии случилось с ним нечто смешное. Он шел к Антиохии и увидел перед воротами города множество людей, стоящих рядом по обеим сторонам дороги. На одной стороне были молодые люди в праздничных одеждах, на другой стороне стояли мальчики в скромном безмолвии; некоторые носили белые одежды и венки; казалось, то были жрецы или правители. Катон, думая, что его более, нежели кого-либо другого, жители принимают с такими почестями, сердился на своих людей, которые были посланы вперед и не воспрепятствовали этим приготовлениям. Он велел своим приятелям слезть с лошадей и пошел с ними вперед. Уже были они близко от жителей, как один старый человек, который устраивал торжество и все приводил в порядок, держа в руке трость и венок, выступил навстречу Катону перед другими и, не оказав ему никакого приветствия, спрашивал, где оставили Деметрия и скоро ли он будет. Деметрий был прежде рабом Помпея, а как в то время всех взоры были обращены на этого полководца, то города оказывали Деметрию, по причине великой его силы при Помпее, такое уважение, какого он не заслуживал. Друзья Катона начали хохотать, не могли удержаться, идучи вперед через толпу народа. Катону тогда было досадно; он сказал только: «О злополучный город!» Впоследствии же сам он смеялся над этим случаем, когда рассказывал его и вспоминал о том.
Впрочем, Помпей сам заставил жителей Азии переменить обхождение свое к Катоном, которого они не знали. По прибытии своем в Эфес Катон пошел к Помпею для посещения его. Помпей был старше Катона, превосходил его славою и предводительствовал великими силами; однако не принял его сидя, не остался на месте, но вскочил, пошел к нему навстречу, как бы важнейшему человеку, и подал ему руку. В самом приеме и среди приветствий Помпей говорил много в похвалу его, а еще более превозносил похвалами его добродетели, когда Катон удалился. С тех пор все обращали внимание на Катона; они удивлялись в нем тому самому, чем прежде в нем пренебрегали, познавая уже кротость его и великодушие. Впрочем, не укрылось от тамошних жителей, что внимание, оказываемое ему Помпеем, происходило более от уважения, нежели от любви его; они заметили, что он оказывал ему почтение в его присутствии, но радовался, когда Катон хотел его оставить. Хотя Помпей старался удерживать при себе других молодых людей, которые приезжали к нему, желая, чтобы они всегда были с ним, но Катона не просил остаться, как бы в присутствии его не имел полной власти, и был доволен, что он отправился; при всем том он препоручил ему жену и детей своих, чего он не сделал ни с одним из тех, кто отправлялся в Рим; он был притом связан с ним некоторым родством.
