После этого Катон сделался известен всем городам, которые наперерыв оказывали ему почести, звали к себе и угощали. Катон говорил друзьям своим, чтобы они берегли его, дабы не сбылись слова Куриона*, его приятеля. Этот Курион, которому была неприятна суровость Катона, спрашивал его некогда, не имеет ли он желания после похода обозреть Азию. Катон отвечал, что таково его желание. «Ты хорошо сделаешь, – сказал Курион, – ты возвратишься оттуда гораздо приятнее и мягче».
Что касается до царя Дейотара*, то он, будучи уже стар, просил Катона к себе, для препоручения ему детей своих и всего дома. Он предлагал ему разные подарки и так много просил и беспокоил о принятии их, что Катон, раздраженный его поступками, провел у него ночь, прибыв около вечера, и на другой день в девять часов оставил его. Пройдя один день дороги, нашел он в Пессинунте подарки в большем количестве, нежели какие оставил, и письма от галатского государя, который вновь просил его о принятии подарков; и если он сам от них отказывался, то позволил бы оные взять своим приятелям, которые, конечно, весьма достойны многих подарков ради его дружбы, но что собственного имущества Катона не было на то достаточно. Катон нимало от того не смягчился, хотя приметил, что некоторые из друзей его прельщались подарками и жаловались на него. Он сказал им, что к всякому дароприятию можно найти благовидный предлог, и что, впрочем, его приятели будут участниками во всем том, что он имеет и что приобрел честно и справедливо. После того он отослал дары к Дейотару.
Он намеревался уже переправиться в Брундизий, и приятели его думали, что надлежало положить останки брата Цепиона на другой корабль*, но Катон сказал им, что скорее расстанется с душой, нежели с этим прахом. Он пустился в море. При переправе надлежало ему бороться с многими опасностями, хотя его приятели совершили ее довольно счастливо.
По возвращении своем в Рим Катон проводил время или дома с Афинодором, или на форуме, предстательствуя своим приятелям. Ему следовало уже просить квестуры, но он приступил к тому не прежде, как прочитав все законы касательно этого достоинства, расспросив у опытных людей обо всех подробностях и обняв всю силу сей должности. По этой причине вступив в оную, переменил он в казначействе служителей и писцов, которые имели всегда в руках своих все книги и законы. Новые начальники, по незнанию и неопытности имели всегда нужду в сих наставниках и учителях, которые не позволяли им получить какую-либо власть, но сами были начальниками в казначействе. Катон, приступив к делу с бодростью, не удовольствуясь званием квестора и сопряженными с ним почестями, но владея умом, духом и познаниями, хотел, чтобы писцы при нем были тем, чем они быть должны, а именно – служителями. Частью он изобличал их злоупотребления, частью исправлял их погрешности, когда они по неведению ошибались. Но так как они были бесстыдны и заискивали перед другими квесторами, а управлению Катона противились, то он первейшего из них выгнал из казначейства, изобличив его в обмане при разделе некоего наследства; на второго же донес за легкомысленное отношение к своим обязанностям. Цензор Лутаций Катул, человек, знаменитый по своему сану, а еще знаменитый по своим добродетелям, превосходивший всех римлян справедливостью и непорочностью нравов, восстал, чтобы его защищать. Он был друг Катона по сходству в образе жизни и всегда его хвалил. Будучи побежден справедливыми представлениями Катона, он явно уже просил в пользу обвиняемого. Катон его не допускал к тому, но как Катул просил настоятельнее, то Катон наконец сказал ему: «Стыдно, Катулл, тебе, цензору, которому надлежит надзирать за нашими нравами, позволять управлять собою нашим служителям». При этих словах Катона Катул взглянул на него, как бы хотел отвечать, но ничего не сказав с досады или со стыда, удалился в молчании и смущении. Впрочем сей обвиняемый не был осужден. По отобрании голосов, число осуждающих превышало число разрешающих на один голос. Катул послал к Марку Лоллию (товарищу Катона в квестуре, который по причине болезни не находился при этом деле) и просил его помочь осужденному. Лоллий велел себя понести на носилках и по окончании уже суда подал голос в пользу обвиняемого. Невзирая на то, Катон никогда более не употребил этого писца, не выдавал ему жалованья и голос Лоллия почитал недействительным.
Таким образом он, унизив писцов и сделав их покорными себе, поступал во всем по-своему, в короткое время придал казначейству важность, какую имел сенат, так что все говорили и думали, что Катон уравнял квестуру с консульством. Во-первых, обнаружив, что многие частные лица издавна должны были казне, а казна также была многим должна, он произвел то, что казна никого не обижала и никто не обижал уже казны, требуя с одних настоятельно и неупустительно должных денег и выдавая другим то, что им следовало, охотно и без замедления. Народ чтил его, видя, что принуждены были платить те, кто думал лишить казну того, что ей следовало, а другие получили то, чего уже и не ожидали. Во-вторых, как многие часто предъявляли записки не в надлежащем порядке и предшественники его принимали ложные постановления, по чьей-либо просьбе или в угождение кому-либо, то никакое сему подобное дело не укрылось от взоров Катона. Возымев некогда сомнение в подлинности некоторого постановления, хотя многие свидетельствовали в его достоверности, он поверил ему и допустил его тогда только, когда предстали консулы и поклялись в его подлинности.
Число тех, кто за убийство некоторых граждан по второй проскрипции получил от Суллы до двенадцати тысяч драхм, было велико. Все их ненавидели, как злодеев и нечестивцев, однако никто не смел их наказать. Катон, призывая тех, кто несправедливо имели в руках своих общественные деньги, взыскивал оные и в то же время с гневом выговаривал им жестоко за беззаконные и злодейские их поступки. Те, кто находился в таком положении, были немедленно обвиняемы и в убийстве и, некоторым образом будучи наперед изобличены, предаваемы были суду и должному наказанию к общему удовольствию всех граждан; им казалось, что с казнью этих преступников изгладились следы тогдашнего тираннства и что они видели самого Суллу наказываемым в лице их.
Приятно было народу также постоянное беспрерывное прилежание Катона к делам. Ни один из его товарищей никогда не приходил в казначейство ранее и никогда не выходил позже его. Ни один раз он не пропустил Народного собрания и заседания сената, боясь и подстерегая тех, которые были готовы, из угождения к кому-либо, определить кому ни попало освобождение от долгов, или налогов, или выдачу денег. Он показывал своим согражданам общественную казну, очищенную от ябедников, неприступную обманам, наполненную деньгами, и научил их, что республика может быть богата, не употребляя несправедливости. Хотя сначала показался он сотоварищам своим неприятным и строптивым, однако впоследствии приобрел он любовь, ибо он брал на себя, за всех других, всю вражду, происходящую от того, что он не дарил общественных денег и не судил дел несправедливо. Он позволил им отговариваться перед теми, кто их просил о чем-либо или принуждал, невозможностью что-либо произвести против воли Катона. В последний день его квестуры он был почти всеми гражданами провожаем до своего дома. В то самое время он услышал, что многие из знатных, приятели Марцелла, обступили его в казначействе и заставили определить некоторую выдачу должных денег. Марцелл был с малолетства другом Катона и вместе с ним был лучшим квестором, но сам совершенно не умел отказывать тем, кто его просил, и склонен был угождать людям во всем. Катон немедленно вернулся в казначейство, нашел, что Марцелл уже был принужден внести в книгу запись о выдаче денег, требует книги, и в присутствии самого Марцелла, который стоял тут в безмолвии, стер запись. Сделав это, вывел его из казначейства и доставил в дом. Ни тогда, ни после Марцелл не жаловался на него за этот поступок, но до конца был он связан с ним неразрывной дружбой.
