Как скоро произошла такая перемена и все обратились к кротости и милосердию, то Катон с гневом и жаром восстал немедленно против этого мнения, выговаривал сильно Силану в перемене мыслей и поносил Цезаря за то, что под видом любви к народу и под предлогом человеколюбия старался ниспровергнуть правление и стращал сенат, хотя надлежало бы ему за себя страшиться и довольствоваться тем, если бы удалось ему оказаться чистым и не подлежащим подозрению в таком деле, в котором столь явно и дерзко хотел вырвать из должной казни общих врагов; и по собственному его признанию не жалея ни мало об отечестве, которое находилось на краю погибели, он между тем оплакивал тех, кому не надлежало бы никогда родиться и которые смертью своею освободили бы республику от убийств и великих опасностей. Говорят, что из всех речей, произнесенных Катоном, одна эта речь существует, ибо Цицерон, тогдашний консул, научил самых лучших скорописцев некоторым знакам и малым чертам, которые имели силу многих букв, и поставил их врозь по разным углам сената. Тогда еще не имели и не обучали писцов, пишущих краткими знаками, а только что открыты были первые следы этого искусства. Катон одержал тогда верх, заставил сенат переменить мнение и приговорить виновных к смерти.
Если не должно пропускать и малые черты свойств при изображении нравственного человека, то следует здесь заметить, что в то время, когда между Катоном и Цезарем происходил сильный и жаркий спор, и сенат обратил все внимание к ним одним, принесено было Цезарю малое письмо. Катон представил это обстоятельство как подозрительное и клеветал Цезаря до того, что многие желали и требовали, чтобы письмо было зачитано перед всеми. Цезарь подал письмо Катону, близ него стоявшему. Катон прочитал его; то было неблагопристойное письмо сестры его Сервилии, писанное к Цезарю, которого она любила, будучи им обольщена. Катон бросил его Цезарю назад, сказал ему: «Держи, пьяница!» – и обратился к прежнему предмету.
Вообще Катон был несчастен со стороны женщин своего рода. Одна сестра была поносима за связь свою с Цезарем. Еще бесстыднее были поступки другой сестры его, Сервилии же. Она была в замужестве за Лукуллом, славнейшим среди римлян человеком, которому родила сына, но за дурное поведение была им выслана из дому. Всего постыднее то, что и жена его Атилия не была чиста от сих пороков. Хотя она родила ему двух детей, однако Катон был принужден ее удалить за непристойное поведение.
После этого развода Катон женился на Марции, Филипповой дочери, которая казалась женщиной хорошего поведения и о которой много было говорено. Эта часть Катоновой жизни, как в театральной пьесе, загадочна и сомнительна. Фрасея, ссылаясь на достоверность Мунатия, собеседника и друга Катонова, повествует сие дело следующим образом. Между многими почитателями, или лучше сказать обожателями Катона, были такие, которых любовь к нему и уважение были виднее и блистательнее. В числе их был Квинт Гортензий, человек, знаменитый саном и добродетельного поведения. Желая быть не только знакомым и другом Катона, но некоторым образом соединиться узами родства с домом и родом его, он старался склонить его выдать за него дочь свою Порцию, которая была в замужестве за Бибулом и имела от него двух детей, с тем, чтобы от нее, как от доброй земли, получил и он детей. По мнению людей, говорил он, это непристойно, однако не противно природе и политике, дабы женщина в полном цвете и силе своей не оставалась в бездействии, теряя втуне свое плодородие или рождая своему мужу детей более нежели сколько ему нужно, отягощала тем дом его и приводила в бедность. Если достойные люди более будут сообщаться потомками, то они тем более распространят добродетель и разделят ее на многие семейства, от чего и республика более соединится и, так сказать, сольется в один состав сими родственными связями; что, впрочем, если Бибул слишком страстен к жене своей, то он возвратит ее немедленно после родов, соединившись как с Бибулом самим, так и с Катоном теснейшими узами – общими детьми. Катон отвечал на это, что он любит Гортензия и одобряет его желание соединиться с ним родством, но что почитает неприличным предложить о новом браке дочери своей, выданной за другого. Гортензий, переменив речь, не замедлил ему открыться и изъявить желание свое получить жену Катона. Она была еще в таких летах, в которых могла рожать, а у Катона было уже довольно детей. Нельзя сказать, чтобы Гортензий сделал это предложение Катону, зная равнодушие его к Марции, ибо в то время она была беременна. Катон, видя сильное желание и искание Гортензия, не противился ему более, но сказал только, что необходимо согласие и Филиппа, отца Марции. Когда Филиппу было о том представлено, то он дал позволение, но не иначе захотел обручить Марцию, как в присутствии самого Катона и с тем, чтобы он утвердил обручение. Хотя это и случилось несколько лет позже; однако я почел нужным привести его прежде времени, коснувшись женщин.
Лентул и его сообщники были казнены; Цезарь, боясь обвинений и доносов, сделанных на него сенату, прибегнул к народу, собрал к себе зараженные и испорченные слои общества и привел их в движение. Этими поступками Катон был настолько устрашен, что убедил сенат раздать неимущим и бедным гражданам некоторое количество хлеба, на что потребно было ежегодно тысячу двести пятьдесят талантов. Это снисхождение и милость сената уничтожили угрозы Цезаря.
Вскоре Метелл вступил в трибунство, производил беспокойство в Народном собрании и предложил народу закон, призывающий Помпея возвратиться поспешно в Италию с войском для защиты и спасения республики, которая будто была в опасности от Катилинина заговора. Это был только благовидный предлог. Цель и намерение такового закона были предать в руки Помпея все управление республики. В заседании сената Катон нападал на Метелла не с обыкновенной силой и стремительностью; он долго увещевал его с умеренностью и кротостью и наконец обратился к просьбам; он хвалил дом Метеллов, как за всегдашнюю их приверженность к аристократии. Дерзость Метелла еще более от того усилилась; воображая, что Катон уступает ему из робости и боится его, он презрел его и обнаружил свои мысли угрозами и наглыми словами, объявляя, что он совершит свои намерения вопреки воли сената. Тогда Катон переменил вид и голос, и речи, сказал наконец с твердостью: «Пока я жив, Помпей не вступит в город с оружием». Это заставило сенат думать, что никто из них не был покоен духом, не рассуждал здраво: поступки Метелла показывали некоторое неистовство, клонившееся из чрезвычайной злобы к погибели и сокрушению республики, а с Катоновой стороны обнаруживался энтузиазм добродетели, борющейся за законы и справедливость.
Когда настал день, в который надлежало собирать голоса народа об утверждении предлагаемого закона, то к Метеллу пристали на площади вооруженные чужеземцы, гладиаторы и служители; немалая часть народа желала Помпея, надеясь на новые перемены; он был притом подкрепляем Цезарем, который тогда был претором и потому имел великую силу. Что касается до Катона, то лучшие граждане более вместе с ним негодовали и более показывали себя обиженными подобно ему, нежели ему соседствовали. Весь дом его объят был страхом и унынием, многие их его друзей, которые заботились о нем, не евши и не ложась, провели ночь вместе с ним; жена и сестры были в большом беспокойстве и плакали. Но Катон был спокоен и бодр; он разговаривал со всеми, утешал их, ужинал по обыкновению, спал покойно и поутру был пробужен от глубокого сна Минуцием Термом, одним из его соначальников.
