Сенат был согласен с мнением Катона; многие из других граждан пристали к нему, негодуя на странные поступки Цезаря, который с консульской властью поступал по примеру самых дерзких и бесстыдных трибунов, постыдным и низким образом ища народной благосклонности. Цезарь и Помпей, устрашенные этим противоборством, решились употребить насилие. На Бибула, который шел из дому на площадь, опрокинута была корзина с навозом; нападают потом на его ликторов, ломают их палки, наконец, дело доходит до стрел, многие переранены, все бегут из собрания; Катон после всех удаляется медленными шагами, отворачиваясь и проклиная своих сограждан. Не только утверждено было предложение о раздаче земли, но притом положено, чтобы весь сенат обязался клятвой утвердить этот закон и защищать его, если кто будет против него действовать. Определено было важное наказание тому, кто бы не захотел дать клятву. Все по нужде поклялись, приводя себе на память участь древнего Метелла, который не захотел клясться в принятии подобного закона, за то народ равнодушно увидел его изгнанным из Италии. Женщины со слезами просили Катона уступить необходимости и принять клятву; друзья его тоже ему советовали. Тот, кто более других убедил его дать клятву, был Цицерон, который между прочим представил ему, что даже несправедливо думать, что он один может не повиноваться тому, что всеми общепринято; что не щадить себя, дабы переменить то, что переменить невозможно, было бы вовсе безрассудно и неистово; что всего хуже было бы, когда бы он оставил город, для которого все делает, и предал бы его мятежникам и возмутителям, как бы охотно бежал от трудов, которые за него претерпевают; что если Катону не нужен Рим, но Катон нужен Риму; что он нужен всем друзьям своим, особенно же ему, Цицерону, против которого Клодий готовит гибель посредством трибунства и прямо на него устремляется. Эти речи и просьбы, говоренные и дома, и на площади, смягчили Катона; он был против воли принужден приступить к клятве после всех других, исключая одного верного друга его Фавония.
Цезарь, вознесенный этими успехами, предложил другой закон, по которому почти всю Кампанию надлежало разделить* между неимущими и бедными гражданами. Никто ему не противоречил, кроме Катона. Цезарь велел вести его с трибуны в темницу; однако смелость Катона нимало от того не унизилась, но идучи вперед, говорил против этого закона и увещевал граждан унять тех, кто производит дела республики подобным образом. Сенат в унынии, лучшая часть народа с безмолвием и негодованием следовали за ним, так что не укрылось от Цезаря, сколь его поступок был неприятен всем, но в упорстве своем ожидал он, что Катон прибегнет к народу и обратится к просьбам, и потому продолжал вести его. Когда же уверился, что у Катона и в уме не было этого намерения, то побежденный стыдом и бесславием, сам подучил одного из трибунов и заставил его отнять у стражи Катона.
Введением таковых законов и угождением народу они привязали его к себе до того, что Цезарю определено было начальствовать пять лет Иллирией и всей Галлией с четырьмя легионами, хотя Катон предсказывал гражданам, что они сами подачею голосов своих впускают тиранна в свою крепость. Вопреки закону, Публий Клодий, из патрициев переведенный в плебейское состояние, сделался трибуном; и поступал во всем сообразно их желанию, лишь бы в награду позволено ему было изгнать из Рима Цицерона. Консулами были назначены Кальпурний Пизон, тесть Цезаря, и Авл Габиний, наперсник Помпея, как называют его те, кому известны были образ жизни и характер его.
Хотя эти люди таким образом завладели правлением, хотя одни повиновались по приверженности к ним, другие – из страха; однако они боялись Катона, им было неприятно и тягостно, что одержали над ним с трудом верх, великими напряжениями и не без стыда для себя. Клодий не имел ни малейшей надежды изгнать Цицерона, пока Катон находился в Риме. Имея первой своей целью произвести в действо свой умысел по вступлении своем в трибунство, призвал он к себе Катона и представил ему, что, почитая его справедливейшим и бескорыстнейшим из римлян, готов самым делом подтвердить свои о нем мысли; что многие просят управления делами Кипра и желают быть туда посланными, но что его одного почитал он достойным этого поручения и охотно оказывает ему сию услугу. Катон вскричал, что это ловушка, против него устраиваемая, что это поругание, а не услуга; тогда Клодий гордо и презрительно отвечал: «Если ты мне за то не благодарен, то против воли своей должен будет отплыть». Он предстал немедленно перед народом, и закон об отправлении на Кипр Катона был утвержден*. Клодий не дал ему ни корабля, ни единого воина, ни единого общественного служителя, но отправил с ним только двух писцов, из которых один был вор и плут, другой же – клиент Клодия. Как бы покорение Кипра и Птолемея было дело маловажное, Клодий поручил сверх того Катону возвратить в Византий изгнанных оттуда граждан, дабы в продолжение его трибунства он как можно далее находился от Рима.
Будучи приведен в такую необходимость, Катон советовал Цицерону, изгоняемому уже Клодием, не противиться ему, не возбуждать в республике междоусобной войны, не производить кровопролития, но уступить обстоятельствам и соделаться вновь спасителем отечества. Между тем послал он наперед на Кипр к царю Птолемею друга своего Канидия, дабы убедить его уступить царство свое без войны, обнадеживая его притом, что не проведет жизни своей без почестей и доходов, ибо народ римский даст ему первосвященство богини*, чтимой в Пафосе. Между тем жил он на Родосе, занимаясь необходимыми приготовлениями и ожидая ответа.
В продолжение этого времени Птолемей*, царь египетский, ссорясь с своими подданными и гневаясь на них, оставил Александрию и отправился в Рим в надежде, что Помпей и Цезарь с войском приведут его в Египет и возвратят ему царство. Он желал прежде иметь свидание с Катоном и послал сказать ему о своем прибытии на Родос, надеясь, что Катон посетит его. Катон, который принял в тот день лекарство, отвечал, что если Птолемей хочет его видеть, то может прийти к нему. Птолемей пришел. Катон не вышел к нему навстречу, не встал со своего места, но приветствовав Птолемея, как обыкновенного человека, просил его сесть. Такой прием смутил Птолемея, который был приведен в удивление, находя при простой и неважной наружности такую надменность и важность. Но когда он начал говорить Катону о своих делах и услышал от него слова, заключавшие великий ум и смелые мысли; когда Катон порицал его поступки и доказывал ему, какого счастья себя лишает, сколь великим подвергается беспокойствам, до какой степени должен будет льстить римским вельможам, сколько приносить даров для удовлетворения их алчности, для насыщения которой деньгами едва было бы достаточно превратить в деньги весь Египет; когда он советовал ему возвратиться назад и мириться со своими подданными, обещаясь отправиться вместе с ним и постараться о примирении его с ними; тогда Птолемей как бы пришел в себя после неистовства и безумия, понял истину и мудрость Катона. Он хотел исполнить его советы, но приближенные его отговаривали. Вскоре после прибытия своего в Рим при первом приближении к дверям одного из правителей республики он вздохнул о своем безрассудстве, ибо пренебрег не речами мудрого человека, но как бы прорицанием некоего бога.
Птолемей Кипрский, к счастью Катона, отравил себя ядом. Разнесся слух, что осталось после него великое количество денег. Катон решился наперед ехать в Византий, а на Кипр послал племянника своего Брута, не имея большого доверия к Канидию. Он примирил изгнанников византийских с другими гражданами, водворил в городе спокойствие и после того отправился на Кипр. Богатство Птолемея, состоявшее в золотых чашах, столах, драгоценных камнях и порфире, было весьма важно и подлинно царское. Все это надлежало продать и превратить в деньги. Катон хотел все в точности исследовать сам, все продавать по самой высокой цене, быть везде самому, все считать; он не доверял обычаям той земли, подозревал всех служителей, торги, покупщиков, даже друзей своих; наконец сам говорил со всеми покупщиками, каждого из них заставлял прибавлять цены и таким-то образом продал весь товар. Эта недоверчивость огорчила всех его друзей и едва не произвела в Мунатии, вернейшем из них, гнева, почти непримиримого к нему. Это обстоятельство составляет самую колкую часть упреков и обвинений со стороны Цезаря в сочиненной им книге на Катона.
