Однако Катон не утомился; он предстал перед народом и искал себе претуры, дабы эта власть служила ему как бы оплотом в борьбе с ними, и дабы он мог действовать не так, как частное лицо против людей, облеченных верховной властью. Помпей и Красс, чувствуя, сколь страшен был бы им Катон, и видя, что претура через него получит силу, которой сделает он перевес консульству, приняли следующие меры: во-первых, неожиданно созвали они сенат и в такое время, когда многие того не знали, и провели решение, что те, кто избирается в преторы, вступали в должность немедленно, а не по прошествии предписанного законами времени, в продолжение которого доносимо было на тех, кто подкупал голоса народные. Во-вторых, этим решением избавить себя от ответственности, возводили на преторское достоинство прислужников своих и приятелей, сами раздавали за них деньги и сами председательствовали при подаче голосов. Несмотря на то, Катон своей добродетелью и славой одержал верх над сими умыслами; большая часть народа, стыдясь его, почитала недостойным и постыдным делом продать голосами Катона, которого надлежало сделать претором республики, купив его за деньги. Итак, трибы, призванные прежде, подали голоса свои в пользу Катона. Помпей вдруг объявил, что он услышал гром, и этой ложью постыднейшим образом распустил Собрание, ибо по римским обычаям это знамение почитается злополучным, при каковых небесных явлениях ничего не предпринимают.
После этого, сыпя деньгами во множестве, они прогнали с Марсова поля лучших граждан и насильственным образом заставили вместо Катона избрать претором Ватиния. Повествуют, что те, кто столь беззаконно и безрассудно подал свой голос, немедленно после того разошлись и как бы бежали от стыда. Между тем другие граждане, соединясь на площади, изъявляли негодование на происшедшее. Получив позволение от трибунов, они составили тут же Собрание; Катон предстал и, как бы вдохновенный богами, предрек все то, чему надлежало совершиться над республикой, возбуждал народ против Красса и Помпея, представляя ему, что таковы их намерения и такова цель их правления, что они боятся, чтобы Катон, сделавшись претором, не ниспровергнул их замыслов. Наконец, когда он удалился в дом свой, то его одного сопровождало большее число граждан, нежели всех избранных тогда преторов.
Гай Требоний предложил вскоре разделить провинции между консулами на таком основании, чтобы даны были одному Иберия и Ливия, другому Сирия и Египет, с правом вести войну против кого они захотят и покорять страны, действуя сухопутными и морскими силами. Все другие потеряли надежду воспрепятствовать этому предложению и отказались говорить против него. Катон, перед подачей голосов, взошел на трибуну и хотел говорить; они ему назначили времени не более двух часов. А так как время это провел он в том, чтобы, говоря, наставлять своих сограждан и предсказывать им угрожавшие им бедствия, то по прошествии назначенного времени не позволяли ему более говорить. Катон хотел еще остаться, они послали ликтора, который стащил его с трибуны. Катон, стоя внизу, не переставал кричать; многие преклоняли к нему слух и вместе с ним негодовали; ликтор вторично схватил его и вывел вон из Собрания, но не успел его оставить, как Катон возвратился опять в Собрание и шел к трибуне, побуждая громким голосом граждан не оставлять его без помощи. Это было повторено несколько раз; Требоний, в досаде, велел отвести его в темницу. Народ последовал за Катоном и слушал то, что он говорил, идучи вперед, так что Требоний, будучи тем устрашен, отпустил его. Таким образом, Катон заставил их провести тот день, ничего не утвердивши. В следующие дни противники его успели склонить на свою сторону граждан, одних страхом, других подарками и деньгами. Аквилия, одного из трибунов, посредством вооруженных людей не допустили выйти из сената; самого Катона, который тщетно кричал, что загремел гром, вывели из Собрания; немалое число переранили, некоторых и умертвили, и наконец насильственно утвердили предлагаемый ими закон, так что многие граждане собрались в ярости своей и хотели низложить кумир Помпея, но Катон, придя к тому месту, не допустил их.
Вскоре после того предлагаемо было дать Цезарю провинции и войско. В этом случае Катон обратился уже не к народу, но к самому Помпею, представлял ему и предсказывал, что сажает себе на шею Цезаря; что он теперь сам того не примечает, но когда начнет чувствовать всю его тяжесть и всю его над собою власть, когда не будет ни в состоянии его с себя снять, ни в силах на себе носить, тогда должен будет вместе с ним пасть на республику, тогда-то вспомнит увещания Катона и удостоверится, что оные были столь же справедливы и выгодны, сколько для самого Помпея полезны. Помпей часто слушал эти слова, но пренебрегал ими и оставлял без внимания; полагаясь на свое счастье и на свое могущество, он не верил, чтобы Цезарь мог перемениться в отношении к нему.
В следующем году избран претором Катон. Кажется, что он не столько придал сему достоинству важности и величия, исполняя похвальным образом должность свою, сколько унизил и посрамил его, ибо нередко приступал к трибуне без хитона и без обуви, нередко в таком состоянии присутствовал при уголовных делах, в которых решалась участь знаменитых граждан. Некоторые уверяют также, что он занимался делами после завтрака и выпив вина, но это ложно.
Честолюбивые люди развращали раздачей денег народ, который почитал дароприятие обыкновенной платой за работу свою. Дабы совершенно искоренить эту заразу из республики, Катон заставил сенат принять постановление, чтобы избранные к какому-либо начальству, хотя бы никто не доносил на них, были обязаны сами предстать перед судом и клятвенно дать отчет о своем избрании. Это предложение было неприятно тем, кто искал начальства, но еще неприятнее народу, который получал от того плату. Поутру, когда Катон пришел в Собрание, граждане толпою напали на него с криком, ругая его, бросали в него камнями. Все разбежались, множество народа вытеснило и его из Собрания; он был носим туда и сюда, и с трудом мог достигнуть трибуны. Взойдя на нее, смелым и твердым лицом вскоре успокоил шум и заставил народ перестать кричать. Он говорил им речь, приличную тогдашним обстоятельствам; граждане слушали его спокойно, и возмущение было совершенно укрощено. Сенаторы за то превозносили его похвалами. «Но я, – сказал Катон, – не хвалю вас за то, что вы оставили в опасности претора и не защитили его».
Искавшие начальства приведены были законом этим в недоумение; каждый из них боялся подкупить народ, боялся также, чтобы другие этого не сделали и тем не лишили его начальства. Вследствие этого они сошлись и согласились между собою, чтобы каждый из них положил в виде залога сто двадцать тысяч пятьсот драхм, чтобы потом все они искали начальства по справедливости и по законам, чтобы преступающий закон и употребляющий подкуп лишился положенных денег. Условившись между собою, избрали они хранителем, судьею и свидетелем этого условия Катона. Они принесли к нему деньги; условия заключили в его доме. Катон не захотел принять денег, а потребовал только от них поручителей. Когда день избрания наступил, то Катон стал подле председательствующего трибуна и, обращая великое внимание на подачу голосов, открыл, что один из положивших деньги нарушил закон. Он приказал ему уступить свою часть другим. Они удивлялись справедливости Катона и хвалили его, но не приняли денег, почитая преступившего условие довольно уже наказанным. Но Катон оскорбил этим поступком других граждан; он возбудил против себя зависть, ибо казалось, он себе присвоил силу сената, судов и правителей. Никакие добродетели не возбуждают столько зависти, сколько слава справедливости, ибо она сопровождается силою и доверием со стороны народа. Справедливый не только бывает почитаем наравне с мужественным, не только уважается как благоразумный, но сверх того бывает всеми любим; все на него полагаются, все доверяют ему. Напротив того, люди боятся мужественных и не доверяют благоразумным; при том они думают, что и те, и другие более природными способностями, нежели произволением отличаются. Мужество почитается душевной твердостью, благоразумие – способностью ума, но чтобы быть справедливым, стоит только захотеть; и потому люди стыдятся несправедливости, как порока произвольного.
