Неудача в искании консульства ввергнула в уныние и горесть, сопряженную с посрамлением не только получивших отказ, но и родственников, и друзей. Однако Катон перенес ее с таким равнодушием, что в тот же день, намазавшись маслом, играл в мяч на Марсовом поле, и после завтрака пошел на площадь, и, по обыкновению своему, прохаживался по оной без туники и обуви. Цицерон справедливо порицает его, ибо хотя обстоятельства требовали тогда такого правителя, каков был Катон, однако он не приложил к получению его никакого труда, не старался о приобретении благосклонности народной приветливою речью, но и на будущее время потерял надежду на получение этого начальства, отказался от искания его, хотя он вторично просил претуры. Впрочем, Катон говорил, что не получил претуры некоторым образом против воли народа, которого принуждали силой или подкупили деньгами к избранию другого, но при консульском избрании не было никакого обмана; и так он заметил, что его свойства были противны народу, что перемениться из угождения к другим или, поступая таким же образом, подвергнуться равной участи было непристойно для здравомыслящего человека.
Между тем Цезарь, ворвавшись в средину воинственных народов и одержав над ними победу с величайшими опасностями, напал потом на германцев, с которыми заключил он мир и умертвил их триста тысяч. Многие побуждали народ римский к принесению благодарственных богам жертв; Катон, напротив того, советовал народу выдать Цезаря тем, против кого он нарушил законы, и не навлекать на республику наказания за это преступление. «Принесем благодарственные богам жертвы, – говорил он, – за то, что они не обращают на наших воинов наказания, какое заслужили неистовство и безумие полководца, но щадят республику». Это побудило Цезаря написать письмо, которое было читано в собрании сената и содержало ругательства и обвинение на Катона. По прочтении оного Катон встал и без досады и гнева, как бы с покойным духом наперед был к тому приготовлен, доказал сенату, что обвинения Цезаря против него походили на шутки и ругательства, изобретенные им для забавы и к возбуждению смеха. После того изложил он поведение Цезаря с самого начала, обнаружил все его замыслы не так, как враг, но как единомышленник и сообщник, и доказал, что если римляне благоразумны, то должны страшиться не германцев и кельтов, но одного Цезаря. Слова эти имели такое действие и так переменили мысли слушателей, что друзья Цезаря раскаивались в том, что читали письмо его в сенате и тем подали Катону благоприятный случай говорить против Цезаря и обвинять его по всей истине и справедливости.
В сенате ничего не было утверждено, а только сказано, что было бы прилично назначить Цезарю преемника в управлении провинций. Приятели его требовали, чтобы Помпей равным образом сложил оружие и возвратил провинции, либо не принуждать к тому и Цезаря. Тогда Катон начал кричать, что уже сбываются его предсказания и что Цезарь ныне явно и насильственно употребляет против республики ту власть, которой он достиг обманами и хитростью. Эти слова не производили никакого действия в народе, который хотел, чтобы Цезарь был могуществен. Сенат одобрял мнения Катона, но боялся народа.
Когда же Аримин был занят Цезарем, когда возвещено было, что Цезарь идет на Рим с войском, тогда-то все, как народ, так и сам Помпей, обратили взоры свои на Катона, который один с самого начала предчувствовал все и первый явно предсказал намерения Цезаря. При этом Катон сказал: «Когда бы кто-либо поверил моим предсказаниям и послушался советов, то вы, граждане, не боялись бы ныне одного человека и на одного человека не полагали вашей надежды». Помпей отвечал на это, что Катон говорил как прорицатель, но что он поступил как настоящий друг. Катон советовал сенату вручить Помпею всю власть: одни и те же могут и причинять, и исцелять великие бедствия. Помпей, не имея в готовности военных сил и не видя усердия в тех, кого он собирал, оставил Рим; Катон решился за ним последовать. Он оставил младшего сына своего у Мунатия в Бруттии, а старшего взял с собою. Имея нужду в попечителе для дома и для дочерей своих, он взял опять Марцию, которая была уже вдовой и обладала большим богатством, ибо Гортензий, умирая, оставил ее наследницей всего своего имения. Цезарь, ругая Катона за этот поступок, в особенности поносит его за любостяжание и говорит, что он развелся с женой за деньги. Если была ему нужна жена, говорит он, зачем уступать ее другому; если в ней не имел нужды, зачем опять ее брать? Не послужила ли эта женщина оружием к улавливанию Гортензия? Не уступил ли ее Катон молодой, чтобы получить богатой? При этих обвинениях очень прилично сказать Еврипидовы стихи*:
О преступлениях начнем мы говорить.
Сказать, что робок ты, Геракл, есть преступленье.
Укорять в робости Геракла и обвинять в постыдном корыстолюбии Катона – одно и то же. Если же он поступил неприлично в сем браке по другим отношениям, то это должно быть предметом другого рассуждения. Катон принял в дом свой Марцию, передал ей дом и дочерей своих и последовал за Помпеем.
С этого дня, говорят, не стриг он более волос, не брил бороды, не надел на голову венка; он сохранил до конца жизни своей мрачный вид уныния и горести о бедствиях республики, хотя бы граждане его побеждали или были побеждаемы. В то время досталась ему по жребию Сицилия; он переехал в Сиракузы. Узнав, что Азиний Поллион прибыл в Мессену с неприятельскими силами, Катон послал спросить его о причине его приезда. Поллион взаимно спросил о причине происшедшей в делах перемены. Катон, известившись, что Помпей оставил совсем Италию и стоит при Диррахии, сказал: «Сколь дела божии темны и непонятны! Помпей был непобедим во всех неправильных и нерассудительных своих предприятиях, а ныне, когда он хочет спасти отечество, когда сражается за вольность, счастье его оставляет!» Он объявил, что он может выгнать из Сицилии Поллиона, но как ему было известно, что идет другое многочисленнейшее войско, то не хотел разорить остров сей войною. Он советовал сиракузянам предаться сильнейшему и тем спасти себя.
Оставив Сицилию, Катон прибыл к Помпею. Он держался всегда одного мнения затягивать войну, надеясь, что обе стороны примирятся, и не хотел, чтобы республика сама от себя обессилела войною и дошла до последней крайности, решив дело оружием. Соответственно с этими мыслями убедил он Помпея и других начальников определить законом: не грабить никакого подвластного Риму города, не предавать смерти ни одного римлянина вне сражения. Этим приобрел он себе великую славу, привлек на сторону Помпея многих, которые прельщены были такой кротостью и человеколюбием.
Будучи послан в Азию на помощь тем, кто собирал там корабли и войско, взял он с собою сестру свою Сервилию и сына ее, рожденного от Лукулла. Она была вдовою, когда последовала за Катоном; находясь всегда под его присмотром, ведя по своей воле жизнь, какую он вел, она отчасти уничтожила обвинения, которые навлекла на себя дурным поведением. Впрочем, Цезарь в упреках, делаемых ей, не пощадил и Катона. Военачальники Помпеевы не имели, по-видимому, нужды в других услугах Катона. Он только убедил словами родосцев принять сторону Помпея, оставил среди них Сервилию с сыном ее и возвратился к Помпею, который имел уже при себе блистательные сухопутные и морские силы. Теперь-то наиболее Помпей изобличил сам себя в своих намерениях. Он хотел поручить Катону начальство над морскими силами; одних военных кораблей было не менее пятисот; либурнских и других легких и перевозных судов было несчетное множество. Но вскоре послушавшись совета своих приятелей, либо сам рассудив, что вся цель действий Катона была возвращение отечеству свободы; что Катон, приняв в свое управление столь великую силу, в тот самый день, в который преодолен будет Цезарь, потребует, чтобы он сложил оружие и покорился законам; Помпей переменил мысли (хотя о том говорил он прежде с Катоном) и поручил начальство над флотом Бибулу. Невзирая на то, он не приметил, чтобы усердие и рвение Катона уменьшились. Некогда в одном сражении при Диррахии Помпей, дабы возбудить войска к сражению, велел каждому из военачальников сказать что-либо воинам к одушевлению их; воины слушали хладнокровно и ничего не говорили. Катон явился после всех и, сколько время позволяло, изъяснив с великим жаром и страстью все то, чему научает философия о независимости, мужестве, смерти и славе, кончил речь свою воззванием к богам, как бы они тут присутствовали и были зрителями подвига, за отечество предпринятого. Эта речь произвела такое волнение и такие восклицания в одушевленном войске, что все предводители, исполненные лучшей надежды, устремились с жаром на противников. Они разбили и обратили их в бегство, но совершенной победы лишило их счастье Цезаря, употребившее в пользу его нерешимость Помпея и доверчивость его к такому благополучию, о чем сказано нами в жизнеописании Помпея. В то время все радовались и прославляли эту победу; Катон один оплакивал отечество, воздыхал о пагубном и несчастном любоначалии, видя, какое множество пало лучших граждан, сраженных своими соотечественниками.
