Слова его многим внушили бодрость и надежду; его бесстрашие, великодушие и кротость заставили большую часть из них почти забыть настоящее свое положение и почитать Катона одного непобедимым полководцем и выше всех превратностей счастья; они просили его употребить имение их, оружия, самих их так, как он заблагорассудит, и что они предпочитали умереть, повинуясь ему, нежели спасти жизнь свою, изменив столь высокой добродетели. Некто предложил издать указ об освобождении рабам. Большая часть одобрили эту мысль, но Катон объявил, что не сделает этого, почитая такое постановление беззаконным и несправедливым, но что, если сами господа отпустят на волю молодых невольников, то охотно их примет на службу в войске. Многие обещались освободить их; Катон велел им записываться и удалился из собрания.
Вскоре получил он письма Юбы и Сципиона. Первый, скрываясь в горах с малым числом воинов, спрашивал у Катона, что он намерен предпринять; что если он оставит Утику, то будет его ожидать, а если намерен выдержать осаду, то придет к нему на помощь с войском. Сципион, стоявший на кораблях у некоего мыса недалеко от Утики, также ожидал его решения.
Катон рассудил у себя удержать гонцов до того времени, пока узнает мысли совета. Те из членов, которые были сенаторского достоинства, были на все готовы, они освободили немедленно своих рабов и вооружали их, но другие Триста были судовладельцами, занимающиеся денежными оборотами, и большая часть имущества их заключена была в невольниках. По этой причине слова Катоновы пребыли в душах их недолго: они были забыты. Подобно пористым телам, которые легко принимают в себя теплоту и скоро ее выпускают, стоит лишь удалить огонь; так и Катон присутствием своим согревал их и воспламенял усердие, но когда они начали рассуждать наедине, то страх, внушаемый Цезарем, заставлял их забывать почтение к
Катону и терять чувства добра. «Кто мы, – говорили они, – и чьи повеления отваживаемся преступить? Не сей ли Цезарь, в руках которого ныне все могущество римлян? Кто из нас Сципион, Помпей, Катон? В то время, когда страх унизил души всех более, нежели сколько должно, мы смеем защищать римскую свободу и выступаем из Утики войною против того, кому Катон вместе с Помпеем Великим уступил Италию, убегая из оной? Мы даем свободу рабам, когда сами имеем не более свободы, как столько, сколько Цезарь хочет дать нам. Несчастные мы! Не лучше ли теперь же познать себя и прибегнуть к победителю, отправив к нему посланников?» Таковы были мысли умереннейших из них, но большая часть из них злоумышляла против сенаторов, надеясь, что если поймают их, то тем скорее укротят гнев Цезаря против себя.
Катон, подозревая в них перемену, не изобличал их в оной, писал Сципиону и Юбе, чтобы они были дальше от Утики по причине неверности совета Трехсот и отправил гонцов назад. Конница, которая спаслась от поражения и которой число было немаловажно, приблизилась к Утике и послала к Катону трех мужей, которые однако принесли ему три различные мнения от всего войска; одни хотели удалиться к Юбе, другие присоединиться к Катону, некоторые боялись вступить в Утику. Катон, узнав о том, велел Марку Рубрию присматривать за Тремястами, между тем как он спокойно принимал объявления тех, кто отпускал на волю своих рабов, не употребляя к тому никакого принуждения. Между тем, взяв с собою сенаторского достоинства граждан, вышел из Утики, говорил с начальниками конницы, просил их не оставлять на жертву столько сенаторов римских и не избирать полководцем своим Юбу вместо Катона, но лучше спасать себя и других, вступя в город, которым овладеть приступом было невозможно и в котором было запасов и орудий на многие годы. Сенаторы присоединили к этим его словам просьбы и слезы свои. Начальники конницы говорили о том с воинами; между тем Катон сел на некоторое возвышение и вместе с сенаторами ожидал ответа.
В то самое время пришел к нему Рубрий и с гневом жаловался на бесчинные и беспокойные поступки Трехсот, которые возмущали город и возбуждали к мятежу. Это известие привело в отчаяние всех: они предались плачу и рыданию. Катон старался ободрять их и послал просить совет Трехсот, чтобы они несколько потерпели. В то время посланные от конницы пришли к нему с предложениями, невесьма умеренными; они говорили им, что не имели нужды в жалованье Юбы и не боялись Цезаря, имея начальником своим Катона, но что запереться с пунийцами, людьми переменчивыми, казалось им опасным; что хотя пуниийцы теперь смирны, однако при наступлении Цезаря они нападут на них и предадут; что кто имеет нужду в содействии их и помощи, тот пусть изгонит из города или истребит всех пунийцев и тогда пусть призовет их в город, очищенный от варваров и от неприятелей. Эти предложения показались Катону жестокими и варварскими. Он ответствовал с кротостью, что посоветуется о том с советом Трехсот; снова возвратился в город и начал говорить сам. Но эти люди не употребляли уже из уважения к нему никаких оправданий и отговорок, но явно негодовали, когда их принуждали воевать против Цезаря, не имея к тому ни сил, ни склонности. Некоторые даже примолвили, что надлежало удержать сенаторов в городе до прибытия Цезаря. Катон оставил эти слова без внимания, притворясь не слышать их, ибо в самом деле был несколько тяжел на ухо. Когда же некто, придя к нему, сказал, что конница удаляется, то он, боясь, чтобы совет Трехсот не решился на что-либо отчаянное против сенаторов, вышел из города со своими приятелями и, видя, что конница уже была далеко, сел на лошадь и погнался за нею. Конные все с удовольствием видели его приближающимся, приняли к себе, просили вместе с ними спасаться. Говорят, что тогда Катон умолял их со слезами не оставлять сенаторов, простирал к ним руки свои, у некоторых сворачивал лошадей, хватался за их оружия, наконец удалось ему склонить их на тот день остаться и тем дать время сенаторам беспрепятственно скрыться.
Возвратившись в город вместе с ними, одних поставил он у городских ворот, другим предал на хранение крепость. Триста, боясь, чтобы они не были наказаны за их перемену, послали к Катону и просили его прийти к ним. Сенаторы, окружив его, не хотели его пустить, говоря, что не предадут вероломным изменникам попечителя и спасителя своего. В самом деле в то время все находившиеся в Утике познали добродетель Катона; она была предметом уважения и удивления их; все были уверены, что в его поступках не вмешивалось ничего подложного и обманчивого. Человек, давно уже решившийся умертвить себя, переносил тяжкие труды и был в беспокойствах и заботах единственно о том, чтобы вывести других из опасности и тогда прекратить жизнь свою. Намерение себя умертвить не было тайно, хотя он никому о том не говорил. Он уступил тогда настояниям Трехсот и, утешив сенаторов, пошел один в совет. Советники объявили ему свою благодарность, просили его иметь к ним доверенность и употреблять их, как он заблагорассудит, но если они не Катоны и не имеют в себе Катонова духа, то должен он жалеть об их слабости, что они решились отправить к Цезарю посланников и просить помилования; что прежде всего и в особенности будут просить его о Катоне; что если он им откажет в этом, то они откажутся от принятия какого-либо со стороны его снисхождения и до последнего дыхания будут сражаться за Катона. Катон похвалил их благосклонность к нему и сказал им, что им надлежало немедленно послать к Цезарю посольство и просить себе спасения, но что он не имел в том нужды, ибо побежденные должны употреблять просьбы, и проступившиеся просить прощения; что касается до него, он не только во всю жизнь был непобедим, но и ныне побеждает и одерживает верх над Цезарем добродетелью и справедливостью; что Цезарь в этом должен ему уступить и считать себя побежденным, ибо ныне изобличен и обнаружен во всех своих против отечества злоумышлениях, в которых он прежде отпирался.
