Сверх того предметами его упражнений и трудов были разговоры, слова и дела с другими особами. Оставшись один, он немедленно сходил в место своих упражнений и проходил все дело по порядку, все то, что говорено в пользу какого-либо дела или против него. Когда слышал случайно какую-либо речь, то держал ее в своей памяти и располагал ее мысли и периоды. Он делал многоразличные перемены и поправки в речах, сказанных ему другими и от него другим. Это заставило говорить, что он не имел великих дарований, но что искусство и сила его речи были плодом трудов и усилий. Доказательством тому почитали то, что никто не слыхал, чтобы Демосфен говорил не готовившись; нередко в Собрании народ призывал его по имени, но он сидел и не выступал вперед, как только в том случае, когда он обдумал дело и был к тому готов. По этой причине был он осмеиваем многими демагогами, а Пифей, издеваясь над ним, сказал некогда, что его речи пахнут фитилем. Демосфен с колкостью ему отвечал: «Фитиль, Пифей, видит у меня совсем другое, нежели у тебя». Впрочем, он не только не отрицал, но, напротив, признавался, что не все то было у него написано, что он говорил; однако никогда не говорил, не написавши прежде. Он доказывал, что кто говорил народу приготовясь, был человек преданный народу, ибо приготовление показывало уважение к нему; напротив того, не заботящийся о том, как народ будет думать о его речи, обнаруживал человека, склонного к олигархии, желающего все произвести более насилием, нежели убеждением. Доказательством того, что он не смел говорить не готовясь, полагают и то, что Демад иногда вставал и говорил вдруг в защиту его, когда народ против него шумел, а Демосфен никогда не оказал подобной помощи Демаду.
Итак, скажет кто, отчего Эсхин говорит, что сей муж, по причине смелости своих речей, был самый удивительный? Каким образом он один мог восстать и говорить против Пифона Византийского*, который с великой дерзостью и обильным потоком слов изъяснялся против афинян? Когда Ламах Смирнский сочинил похвальное слово царям Филиппу и Александру, весьма много злословил в нем на граждан Фив и Олинфа и читал оное в Олимпии, то Демосфен, восстав против него, описал исторически и с доказательствами, какие благодеяния получила Греция от фиванцев и халкидян*, и каких зол сделались виновниками те, кто льстил македонянам. Он до того убедил слушателей, что софист, устрашившись поднявшегося шума, удалился тайно из Собрания. По-видимому, сей муж, хотя думал, что другие поступки Перикла не были ему приличны, однако принял себе в образец важность его и наружный вид, равно как и правило не говорить вдруг и о всяком деле как попало. Почитая это основанием Периклова возвышения, он не искал славы, приобретаемой речами случайно, и не предавал по своей воле могущества своего на произвол судьбе; известно, что в речах, им вдруг произнесенных, более смелости и жара, нежели в написанных, если должно верить Эратосфену, Деметрию Фалерскому и комикам. Эратосфен говорит, что Демосфен в речах своих частно приходил в вакхическое исступление. Деметрий Фалерский упоминает о клятве, некогда народом произнесенной с размером, как бы в энтузиазме:
Клянусь землею, клянусь потоками и реками.
Из комиков один называет его «старой глупой говоруньей»; другой смеется над частым употреблением противоположений, говорит: «Он отнял как принял; Демосфен любит сие слово, переняв его». Может быть, Антифан намекает здесь на речь его касательно Галоннеса, которой Демосфен советовал афинянам не принять остров от Филиппа, но отнять у него*.
Впрочем, все признавались, что Демад, действуя природными дарованиями своими, был непреодолим речами, которые он говорил без всякой подготовки и превосходил приготовленные, обдуманные предначертания Демосфена. Аристон Хиосский приводит мнение Феофраста об ораторах. Когда его спрашивали, каковым кажется ему оратор Демосфен, то он отвечал: «Достоин своего города»; о Демаде же сказал: «Выше своего города». Тот же философ говорит, что Полиевкт из Сфетт, один из тех, кто в то время занимался управлением республики, уверял, что Демосфен был величайший оратор, но что Фокион был весьма силен в речи, ибо в кратчайших словах заключал больший смысл. Говорят также, что и сам Демосфен говорил своим приятелям каждый раз, как Фокион вставал, чтобы противоречить ему: «То поднимается секира на мои слова!» Впрочем, неизвестно, в отношении ли к силе речей этого мужа говорил это Демосфен или в отношении к его жизни и славе, почитая одно слово, одно мановение человека, пользовавшегося общим доверием, сильнее и действительнее многих искусных периодов.
Что касается до телесных недостатков, то Демосфен исправлял их так, как пишет Деметрий Фалерский, который при том уверяет, что слышал об этом от самого Демосфена, бывшего уже в старости. Он старался преодолеть и исправить неясность выговора и картавость свою тем, что брал в рот камешки и в таком состоянии произносил речи. Голос свой образовал тем, что, бегая или всходя на гору, в то же время с кем-нибудь разговаривал, произносил речь или стихи одним духом. Он имел у себя дома большое зеркало, против которого стоял и образовал свои телодвижения. Некогда, говорят, пришел к нему человек, просил его, чтобы он говорил в пользу его речь, и рассказывал ему о полученных от другого побоях. «Мне кажется, – сказал ему Демосфен, – с тобой не было ничего того, о чем ты говоришь». Когда же сей человек, возвыся голос, вскричал: «Как, Демосфен! Со мною этого не было?» – «Теперь-то, – сказал Демосфен, – я слышу голос оскорбленного и пострадавшего человека». Такое действие приписывал он для убеждения слушателей звуку и телодвижением говорящего.
Народу чрезвычайно нравились его рукодвижения, но люди с тонким вкусом находили их низкими, неприличными и неблагородными. В числе последних есть и Деметрий Фалерский. Гермипп говорит, что когда спрашивали мнение Эсиона о прежних и новых ораторах, то он отвечал: «Слушая речи, первыми перед народом произносимые с важностью и приличием, должно было им удивляться, но речи Демосфена, будучи читаны, превышают те искусством и силою. Что письменные его речи исполнены суровости и колкости, о том говорить нечего; впрочем, при скорых ответах он употреблял насмешки. Когда Демад сказал: “Меня Демосфен хочет учить – свинья учит Афину!*” – “Но эту Афину, – отвечал Демосфен, – недавно в Колитте* поймали в блудодеянии”. Один известный вор по прозвищу Медный хотел что-то сказать касательно бдений Демосфена и ночных его упражнений. “Понимаю, – сказал Демосфен, – тебе досадно, что у меня горит ночью светильник. Но вы, граждане, не удивляйтесь случающимся кражам, зная, что воры у нас медные, а стены глиняные”». Хотя я мог бы еще больше сказать о сем предмете, однако здесь остановлюсь. Что касается до его свойств и нравов, то надлежит познать оные по его деяниям и поведению в управлении.
Он вступил в общественные дела в начале Фокидской войны*, как уверяет сам и как явствует из его «Филиппик». Ибо последняя из речей сочинена вскоре по завершении войны, а самые первые касаются событий, непосредственно с нею связанных. По всему видно, что когда он готовился говорить речь против Мидия*, то ему было тридцать два года, а в это время он не имел еще ни малейшей силы и славы. По этой причине, мне кажется, боясь своего противника, примирился с ним за деньги,
Ибо, впрочем, не был он человек мягкий и кроткий*,
но твердый и жестокий во мщении. Демосфен, видя, что дело трудное и превышавшее силы свергнуть Мидия, человека большого богатства, красноречием и числом друзей, решился уступить тем, кто за него просил. Три тысячи драхм, по моему мнению, не смягчили бы жестокости Демосфена, когда бы он надеялся и мог одержать над ним верх.
