При начале своего гражданского поприща предпринял он достохвальное дело защитить право греков против Филиппа и препираясь за оные достойным образом. В скором времени сделался он славным и знаменитым своим красноречием и смелостью. Греция удивлялась ему; великий царь оказывал к нему уважение, а при дворе Филиппа говорили о нем более, нежели о других демагогах, и ненавидевшие его признавались, что должны были бороться со славным человеком. Эсхин и Гиперид так о нем изъяснялись в речах своих против него.
Итак, я не знаю, как Феопомп мог сказать, что Демосфен был непостоянного свойства и что не мог долго быть преданным одним и тем же людям и делам. Известно напротив того, что он в правлении остался до конца преданным той стороне и тому порядку вещей, которым сначала себя привязал; и не только при жизни не изменился, но и жизнью пожертвовал, дабы только им не изменить. Он не был подобен Демаду, который, оправдывая перемену свою в правлении, уверял, что часто говорил сам против себя, но никогда против республики, а Меланоп, противившийся в правлении Каллистрату и переменяя мысли деньгами, от него полученными, обыкновенно говаривал народу: «Правда, мне Калликрат – враг, но пусть польза общества восторжествует!» А мессенец Никодем, предавшийся сперва Кассандру, потом принявший сторону Деметрия, уверял, что в его поступках не было противоречия, ибо всегда полезно повиноваться сильнейшим. Мы не можем сказать о Демосфене, равно как о них, чтобы он уклонялся от предначертанной себе дороги и чтобы на словах или на деле он изменил сам себе; напротив того, держась одного образа правления, как одной и той же неизменной мелодии, он в делах сохранил до конца один тон. Философ Панетий говорит, что в большей части его речей, как-то: в речах о венке, против Аристократа, об освобождении от податей и в «Филиппиках» держится он того правила, что похвальное и приличное само по себе предпочтительно. В речах этих он не ведет сограждан своих к тому, что самое приятное, самое удобное или полезное, но во многих местах думает, что безопасность и спасение свое должно почитать вторым после того, что похвально и прилично. Когда бы честолюбие его в делах, благородство его речей были сопряжены с храбростью воинской и чистотой в поступках, то не был бы он причислен к числу ораторов, таким как Мерокл, Полиевкт и Гиперид, но удостоился бы высшей чести стоять наряду с Кимоном, Фукидидом и Периклом*.
Из числа его современников был Фокион. Хотя мысли его касательно правления не были одобряемы, ибо казалось, он был привержен македонянам; однако он по причине храбрости и справедливости своей ни в каком случае не почитается ниже Эфиальта, Аристида и Кимона. Но Демосфен не был, как говорит Деметрий, надежен в оружиях, не оградил себя крепко против дароприятия. Хотя был непобедим золотом, идущим из Македонии и от Филлиппа, но не избегал того, что текло из отдаленнейшей земли, из Суз и Экбатан, и давал себя под его власть; был человеком самым способным превозносить похвалами своих праотцов, но подражать им не был в состоянии. Он и славою своей жизни превзошел других ораторов (Фокиона я не полагаю в число их). Кажется, что он говорил народу с великой смелостью, что противился его желаниям, что укорял проступки – как можно видеть из его речей. Феопомп повествует, что афиняне требовали от Демосфена, чтобы он сделал донос на одного человека. Демосфен не повиновался им, они шумели, и Демосфен, встав, сказал им: «Афиняне, вы будете иметь во мне советника, хотя бы того не хотели, но я не буду доносчиком, хотя бы вы хотели этого». Поступок его с Антифонтом доказывает его аристократический дух. Антифонт был оправдан в Народном собрании, но Демосфен представил его Ареопагу, и не заботясь нимало, что из-за этого будет неприятен народу, он изобличил Антифонта в обещании, данном Филиппу сжечь морской арсенал. Совет осудил Антифонта, который был предан смерти. Демосфен донес и на жрицу Феориду в дурных поступках и в том, что научила служителей обманывать своих господ. Она была им осуждена к смерти и наказана.
Говорят также, что речь, которую Аполлодор произнес против полководца Тимофея и которой доказал, что сей был его должником, сочинена Демосфеном, равно как и речи против Формиона и Стефана, чем действительно Демосфен обесславил себя, ибо Формион говорил против Аполлодора речи, сочиненные Демосфеном, который, так сказать, из одной лавки продавал соперникам ножи друг против друга.
Касательно общественных речей, то против Андротиона, Тимократа и Аристократа сочинены им для других, до вступления его в общественные дела. Кажется, что ему было двадцать семь или двадцать восемь лет, когда он оные сочинял. Речь против Аристогитона произнесена им самим, равно и речь об освобождении налогов, из уважения к Ктесиппу, сыну Хабрия, как говорит он, а как другие уверяют, желая жениться на матери этого молодого человека. Однако он женился не на ней, а на какой-то женщине родом с Самоса, как повествует Деметрий Магнесийский* в сочинении об единоименных мужах. Неизвестно, была ли им произнесена речь против Эсхина о дурном отправлении обязанности посла; хотя Идоменей пишет, что Эсхин только тридцатью голосами избегнул осуждения. Но кажется, это ложно, если надлежит заключить по речам, сочиненным обоими о венке. Ни один из них не упоминает ясно и несомненно, чтобы их спор дошел до суда. Впрочем, другие могут лучше разобрать эти обстоятельства.
Что касается до политики Демосфена, то еще в мирное время можно было видеть, что он никаких дел царя македонского не оставлял без того, чтобы их не осуждать: при всяком случае он возбуждал и воспламенял афинян против него. По этой причине при дворе Филиппа много о нем говорили, и когда прибыло в Македонию посольство, состоявшее из десяти мужей, в числе которых был и Демосфен*, то Филипп выслушал их всех, но с большим старанием отвечал только на его одного речи. Однако он не оказал Демосфену равных почестей и ласк, как другим посланникам, но более старался привлечь к себе Эсхина и Филократа. И когда те хвалили Филиппа, говоря, что он искусно говорит, прекрасен собою и даже пить с приятелями горазд, то Демосфен, по зависти, принужден был смеяться над ними, говоря, что первая похвала прилична софисту, вторая женщине, а последняя губке более, нежели царю.
Между тем дела клонились к войне; Филипп не мог оставаться в покое, и афиняне были возбуждаемы к войне Демосфеном. Во-первых, он заставил их напасть на Эвбею, отданную тираннами во власть Филиппу; афиняне переправились на остров, одобрив предложение Демосфена, и изгнали македонян. Во-вторых, помог он византийцам и перинфянам*, с которыми македоняне вели войну. Он склонил народ предать забвению вражду и неприятности, причиненные один другому во время войны союзнической*, и послать к ним военную силу; и эта-то сила спасла византийцев. Наконец, будучи отправлен посланником к другим грекам, он вступил с ними в переговоры и возбуждал их; он соединил всех, кроме немногих, союзом против Филиппа. Тогда собралось пятнадцать тысяч пехоты, две тысячи конницы, кроме городских сил. Деньги и жалованье вносимы были иностранному войску с охотою. В это-то время, как говорит Феофраст, когда требовали союзники, что взносы были определены, демагог Кробил сказал: «Война не знает определенной меры».
Греция была в беспокойстве, ожидая будущих происшествий; в союз вступали народы и города, а именно эвбейцы, ахейцы, коринфяне, мегаряне, жители Левкады и Керкиры, но Демосфену оставалось произвести труднейшее дело – склонить к вступлению в союз фиванцев, народ, который обладал страной, смежной с Аттикой, имел важные силы и в то время более других греков отличался в войне. Нелегко было отвратить фиванцев от Филиппа, который их привязал к себе многими благодеяниями, незадолго перед тем, во время Фокидской войны. Сверх того, по причине соседства двух народов, война и раздоры при всяком случае возобновлялись между ними.
