Приступая с большим жаром к управлению общества, он почитал постыдным для политика, который производит дела общественные, быть нерачительным и небрежным в познании всего, касающегося до граждан, тогда как ремесленники, употребляющие к работе разные орудия и бездушные сосуды, не только знают имя, но место и пользу употребления каждого из них. По этой причине Цицерон старался узнавать не только имена людей, но место, где всякий из знакомых ему жил, и поместье, которым владел, и приятелей, с которыми водился, и самых его соседов. Едучи по Италии, он мог на всех дорогах показать поля и загородные дома своих приятелей.
Он имел небольшое, но достаточное к удовлетворению нужд своих имение и приобрел общее уважение тем, что никогда не принимал ни платы, ни даров за речи, в пользу кого-либо произнесенные. Бескорыстие его особенно обнаружилось в деле против Верреса, которое он принял на себя*. Этот Веррес был претором в Сицилии, где сделал великие несправедливости. Сицилийцы принесли на него жалобу, и Цицерон успел осудить его не потому, чтобы он говорил, но некоторым образом потому, что ничего не сказал. Преторы, по пристрастию к Верресу, отлагали часто решение дела, до последнего дня. Было уже очевидно, что не достало бы оного к произнесению речей и что суд не будет кончен. Цицерон встал с своего места, сказал, что не имеет нужды в словах; он представил судей, сделал допрос и требовал, чтобы судьи подали голоса. В продолжение этого судопроизводства Цицерон сказал многие весьма острые слова. На римском языке «Веррес» (verres) значит боров. Один вольноотпущенник по имени Цецилий, которого подозревал в иудаизме, хотел удалить сицилийцев и говорить против Верреса*. «Какое дело иудею до свиньи?» – сказал Цицерон. У Верреса был взрослый сын, который был известен своим неблагопристойным поведением. Некогда Веррес поносил Цицерона теми самыми пороками, которые приписывали сыну его. «У себя дома, – сказал ему Цицерон, – должно бранить детей своих». Оратор Гортензий не осмелился прямо защищать Верреса; однако был убежден находиться при наложении на него пени; за что получил в награду сфинкса из слоновой кости. Цицерон сказал насчет Гортензия нечто двусмысленное и, когда тот ответил, что неискусен решать загадки, то воскликнул: «Однако же у тебя дома сфинкс!»*
Веррес был осужден. Цицерон наложил на него пени семьсот пятьдесят тысяч*. По этой причине был оклеветан в том, будто бы за деньги уменьшил пеню. Несмотря на то, сицилийцы из благодарности привезли ему из Сицилии много даров во время его эдильства. Цицерон не покорыстовался ими, но он воспользовался их благодарностью единственно для понижения в Риме цены на жизненные припасы.
У него было прекрасное поместье близ Арпина*, небольшие поля, одно близ Неаполя, а другое близ Помпеи. Теренция принесла ему в приданое сто двадцать тысяч драхм, а по некоторому наследству досталось ему еще девяносто тысяч. Это имение давало ему возможность жить приятно, хотя и умеренно, в сообществе греческих и римских ученых. Редко случалось, чтобы он садился за стол перед захождением солнца, не столько по причине множества своих занятий, сколько для сохранения здоровья, по причине слабости желудка. Касательно попечения о своем здоровье он был точен до излишества, употребляя растирания и ходьбу в определенной мере. Этим способом исправил он свое сложение и сохранил свое тело способным выдерживать великие труды, крепким и свободным от болезней.
Он уступил брату отцовский дом, и сам жил поблизости Палатина, дабы те, кто искал его благосклонности, не беспокоились ходить к нему далеко. Число граждан, приходивших к нему с изъявлением почтения, было не менее тех, которые уважали Красса за богатство, а Помпея за силу в войске, хотя эти мужи были тогда величайшие из римлян и всеми уважаемы. Сам Помпей искал благосклонности Цицерона, политика которого немало споспешествовала к его силе и славе.
При искании претуры со многими другими знаменитейшими гражданами он был избран первым из всех*. В этом звании он судил дела разумно и справедливо. Говорят, что Лициний Макр, человек, который и сам по себе был силен в городе и сверх того пользовался помощью Красса, будучи судим Цицероном за кражу, полагаясь на свою собственную силу и на старания друзей своих, между тем как судьи подавали свои голоса, Макр ушел домой, выбрил голову поспешно, надел белую тогу, как бы одержал верх, и опять хотел идти на площадь, но Красс встретил его у дверей и объявил ему, что всеми голосами судей осужден. Он возвратился домой, лег на постель и умер. Это происшествие принесло Цицерону славу, ибо казалось, его стараниями сие дело было решено справедливым образом.
Некий гражданин по имени Ватиний*, человек, в речах своих жестокий и оказывающий пренебрежение к правителю, имел шею, покрытую желваками. Некогда он пришел к Цицерону с просьбой. Цицерон не исполнял его желания и долго о том думал. Ватиний сказал: «Когда бы я был претором, то не был бы в недоумении касательно этого дела». Цицерон, обратясь к нему, сказал: «Да, но у меня нет такой большой шеи, как у тебя».
Оставалось ему два или три дня быть претором, как некто донес на Манилия в похищении общественных доходов*. Этот Манилий пользовался благосклонностью народа, ибо, казалось, гнали его за Помпея, которого он был другом. Он просил, чтобы назначен был день суда; Цицерон назначил ему один следующий день; народ за то негодовал, ибо преторы обыкновенно давали обвиняемым по крайней мере десять дней сроку. Трибуны народные привели его на трибуну, жаловались на него. Цицерон просил, чтобы позволено было ему говорить, и сказал, что всегда поступал, сколько законы позволяли, кротко и человеколюбиво; и потому было бы странно, когда бы он не поступил равным образом с Манилием. По этой причине он назначил ему нарочно тот единственный день, которым он как претор мог располагаться, ибо отложить суд до другого начальника значило бы не хотеть ему помочь. Эти слова произвели в мыслях народа чрезвычайную перемену; граждане превозносили его похвалами и просили принять на себя защиту Манилия. Цицерон охотно согласился, особенно из уважения к Помпею, бывшему в отсутствии. Он явился вновь к народу и говорил речь, в которой сильно нападал на олигархов и на завистников Помпея.
Он возведен на консульское достоинство* для блага республики, стараниями аристократов не менее, как и народа; обе стороны помогли ему в том по следующему поводу. Произведенная Суллой перемена в правлении сначала показалась странной, но впоследствии привычка и время придали ей некоторую твердость; она была народу неприятна; однако были такие, которые хотели потрясти настоящее положение, для собственных выгод, а не для пользы общей переменить правление. Помпей вел еще войну с царями в Понте и Армении; в Риме не было достаточной силы к укрощению крамольников. Они имели своим предводителем Луция Катилину*, человека смелого, предприимчивого и хитрого. Сверх других великих преступлений был он некогда обвиняем в беззаконной связи со своей дочерью во время ее девства и умерщвлении родного брата. Страшась суда за эти преступления, он прибегнул к Сулле, которого упросил записать брата его в число тех, которые были назначены к проскрипции, как бы он был еще жив. Злонамеренные люди, имея этого Катилину своим вождем, дали друг другу многие залоги в верности и между прочим умертвили человека и каждый вкусил мяса его. Катилина развратил великое множество молодых людей в Риме, привлекая их к себе наслаждениями, пьянством и содействуя любви их к женщинам, и на все это употреблял великие издержки. Вся Этрурия, многие части Галлии по эту сторону Альп были готовы к возмущению. Сам Рим был склонен к перевороту по причине неравенства в состязаниях, ибо люди, знаменитые и славные своим родом, обнищали издержками на театры, на угощения, на искания начальств, на строения, а все богатство стекалось к людям низкого и презрительного происхождения. Нужно было только одно малое потрясение, и всякий человек, который имел некоторую смелость, мог ниспровергнуть республику, которая уже сама собою колебалась.
