Те из граждан, которые развращены были Катилиной и оставались еще в городе, были собраны и одобрены Корнелием Лентулом*, прозванным Сурой, человеком знаменитого происхождения, но проведшим жизнь беспутную, и за дурное поведение прежде исключенным из сената. Тогда был он вторично претором, как обыкновенно бывает с теми, кто снова приобретает потерянное сенаторское достоинство. Говорят, что прозвание Суры дано ему по следующей причине. Во времена Суллы, будучи квестором, он расточил весьма много общественных денег. Сулла, досадуя на него, в сенате требовал от него отчета. Но Лентул явился в сенате с гордостью, сказал презрительно, что не даст никакого отчета, и только подставляет голень, как обыкновенно делают дети, когда ошибутся, играя в мячик. По этой причине позван он Сурой, ибо «сура» по-латыни значит голень. В другой раз, будучи судим, он подкупил некоторых из судей и был разрешен только большинством двух голосов. Он жаловался, что подарок, данный им одному из двух судей, был лишний, ибо достаточно было бы для него быть разрешено одним голосом. Таков был от природы Лентул! Катилина еще более поощрял его ко злу, а некоторые лжегадатели и обманщики испортили пустыми надеждами. Они читали ему подложные стихи и прорицания и уверили, что по книгам Сивиллиным определено судьбою трем Корнелиям быть в Риме самодержавными; что из них двое, Цинна и Сулла, уже исполнили предречения судьбы, и что ему, как третьему Корнелию, божество принесет единовластие, которое ему надлежало непременно принять, а не терять, подобно Катилине, медленностью своею благоприятного времени.
Лентул не помышлял ни о чем маловажном и незначительном; намерение его было умертвить всех сенаторов и сколько мог других граждан, а город сжечь; никого не пощадить, разве только Помпеевых детей. Он хотел их похитить, иметь во власти своей и хранить как залог примирения с Помпеем, ибо уже наверно говорили о скором прибытии Помпея из большого похода. К нападению назначена была одна из ночей, в которой отправляли Сатурналии*. В дом Цетега принесены были мечи, пенька и сера, которые в оном и спрятаны. Избрав сто человек и разделив Рим на столько же частей, заговорщики назначили каждому по жребию одну часть города, дабы многие в короткое время подложили огонь и город бы горел со всех сторон. Другим надлежало завалить водопроводы и умертвить тех, которые бы пришли черпать воду.
В то самое время, как это производилось, находились в Риме два посла племени аллоброгов*, народа, бывшего тогда в дурном положении и с нетерпением носившего иго римского владычества. Лентул сделал их своими сообщниками, почитая их полезными к возмущению Галлии и отделению ее от республики. Он дал им письма к тамошнему сенату и к Катилине; одним обещал независимость, а Катилине советовал возвратить вольность рабам и направить свой путь к Риму. Вместе с ними отправили они к Катилине письма с Титом, уроженцем Кротона. Заговорщики при неосновательности своей держали советы между собою в пьянстве и в присутствии женщин и не могли скрыть свои замыслы от Цицерона, который преследовал их в полном уме и с отличным благоразумием, не щадя никаких трудов. Многие вместе с ним выслеживали заговорщиков и зорко наблюдали за их поступками; он говорил тайно со многими из тех, кто только казался участником в заговоре и кому он доверял; и узнал о переговорах, происходивших между заговорщиками и иностранцами; он ночью подстерег кротонца с письмами и поймал его при тайном содействии аллоброгов.
На рассвете дня он созвал сенат в храме Согласия, прочел письма и выслушал доносчиков. Юния Силана объявил, что знает людей, которые слышали Цетега, говорящим, что будут умерщвлены три консула и четыре претора. Подобное тому известие принес и Пизон, бывший консул. Гай Сульпиций, один из преторов, был послан в дом Цетега, нашел в нем множество стрел и оружий, великое число мечей и ножей, вновь выточенных. Наконец, когда сенат определил прощение кротонцу, если он объявит все, Лентул был изобличен, сложил свое достоинство – он был тогда претором, – снял с себя в сенате обшитую пурпуром тогу и принял платье, соответственное настоящему бедственному положению. Он и его сообщники преданы были преторам для заключения в темнице без оков.
Уже наступал вечер, и народ, собранный воедино, ожидал окончания дела, как Цицерон вышел и объявил гражданам все то, что происходило. Сопровождаемый ими, он пришел в дом одного соседа своего и приятеля, ибо собственный его дом был занимаем женщинами, которые совершали тайные священнодействия в честь богини, которую римляне называют Доброю, а греки Женскою. Ей приносятся ежегодно жертвы в консульском доме женой или матерью консула в присутствии деввесталок. Вступив в дом своего соседа, Цицерон раздумывал, при весьма немногих приятелях своих, как поступить с пойманными. По кротости своего нрава и дабы не казалось, что он слишком самовластно действует своей силою и жестоко поступает с людьми, первейшими по роду своему и имевшими сильных в городе друзей, он был в нерешимости и боялся употребить последнее и приличное таким злодеяниям наказание. С другой стороны, поступая мягче, страшился он опасностей, которым они могли подвергнуть республику, ибо они, претерпев какое-либо наказание, умереннее смертной казни, не остались бы в покое, но дерзнули бы на все и к прежней злобе присовокупили бы новую ярость; сам он показался бы робким и малодушным тогда, когда и без того граждане не почитали его за весьма отважного человека.
Между тем как Цицерон колебался недоумением, женщины, приносившие жертву, увидели следующее знамение. Огонь на жертвеннике, казалось, уже потух, как вдруг из пепла и сгоревшей коры поднялось большее яркое пламя*. Все женщины были тем устрашены; посвященные девы советовали жене Цицерона Теренции поспешно идти к своему мужу и советовать ему приступить к исполнению того, что решился произвести в пользу отечества, ибо богиня издала великий свет, знаменуя ему славу и спасение. Теренция, женщина от природы честолюбивая, которая была нрава неспокойного и неробкого и, как говорит Цицерон, более принимала участие в политических его заботах, нежели делала его участником в домашних, пересказала ему все случившееся и возбуждала против заговорщиков. Такого же мнения были и брат его Квинт и Публий Нигидий, приятель его по любви к философии, чьи советы он выслушивал в самых важных делах, касающихся управления.
На другой день, когда в сенате было рассуждаемо о наказании заговорщиков, то Силан, у которого потребовали прежде других о том мнение, объявил, что надлежало их привести в темницу и предать последнему наказанию. С мнением его были согласны все сенаторы, один за другим, до Гая
Цезаря, бывшего впоследствии диктатором. Он был тогда еще молод и в начале своего возвышения, но своим политическим поведением и надеждами уже пролагал ту дорогу, которой впоследствии шествуя, преобразил римское народоправление в единовластие. Умыслы его скрывались от других, но Цицерон имел многие против него подозрения, однако не получил от него никакого повода к изобличению. Много было таких, которые уверяли, что едва не был пойман, но что он вырвался у Цицерона. Некоторые говорят, что Цицерон нарочно не сделал доноса против него, боясь его силы и друзей, ибо было очевидно, что вместе с Цезарем скорее заговорщики были бы спасены, нежели наказаны.
Когда пришла очередь Цезаря сказать свое мнение, то он встал и объявил, что не надлежало умертвить их, но, описав в казну их имение, отвести их в те города Италии, которые будут назначены Цицероном, и стеречь в оковах до тех пор, пока не будет преодолен Катилина*. Это мнение было снисходительное, а говорящий был искуснейший оратор, и Цицерон оказал его мнению немалую поддержку. Он говорил об этих двух мнениях, но таким образом, что, казалось, частью одобрял прежнее мнение, частью мнение Цезаря. И все приятели его полагали, что мнение Цезаря было для него полезнее – ибо менее бы стали его винить, когда бы он умертвил заговорщиков, – и склонялись ко второму. Так, что уже и Силан, переменив мысли, отступался от своих слов и говорил, что не того разумел, чтобы предать их смерти, но что последним наказанием для римского сенатора почитал он заключение. Когда это мнение было объявлено, то Катул Лутаций первый ему противоречил; за ним говорил Катон и с такой силою взнес на Цезаря подозрение, что наполнил яростью и отважностью весь сенат – и заговорщики приговорены были к смерти. Касательно описания их имения в казну, тому противился Цезарь; он представлял, что когда уже отвергли снисходительную часть его мнения, то не надлежало привести в действо одну лишь самую жестокую. Многие хотели принудить его силою на то согласиться; он звал на помощь народных трибунов, но они его не слушались. Впрочем, Цицерон сам уступил ему и отстал от мнения касательно описания имения заговорщиков.
