В то самое время прибыли со служителями своими убийцы – сотник Геренний и тысяченачальник Попилий, которого некогда защищал Цицерон, обвиненного в отцеубийстве. Найдя двери запертыми, они постучались. Цицерона нигде не было видно; домашние уверяли, что не знали, где он. Но один молодой человек, получивший от Цицерона воспитание и образованный им словесностью и науками, бывший вольноотпущенником брата его Квинта, по имени Филолог, дал ему знать о носилках, которые несли к берегу тенистыми аллеями. Тысяченачальник взял с собою немногих, обошел ее. Геренний бегом шел по алее; Цицерон, заметив это, велел служителям остановиться и поставить на землю носилки, а сам по обыкновению, подперев левой рукой подбородок, смотрел пристально на убийц своих, обросший волосами, неопрятный, с лицом, истощенным от забот; между тем как Геренний поражал его, то все другие из жалости покрыли себе лица. Цицерон принял удар, вытянув шею навстречу мечу; ему было тогда от роду шестьдесят четыре года. Сходно с приказанием Антония отрублены ему были голова и руки, которыми писал «Филиппики». Цицерон назвал сам «Филиппиками» речи, писанные им против Антония и доселе известные под этим именем.
Когда эти члены были привезены в Рим, Антоний по случаю находился при избрании чиновников; увидя оные, он воскликнул: «Проскрипции уже кончились!»* Он велел поставить голову и руки на трибуну – зрелище, ужасное для римлян, которые, казалось, видели не Цицероново лицо, но образ души Антония. Впрочем, Антоний оказал некоторую умеренность и правосудие, выдав Филолога Помпонии, Квинтовой жене, которая, имея его в полной власти, предала его жестоким мучениям и, наконец, заставила его помалу отсекать свое собственное тело, жарить, а потом есть. Так повествуют об этом некоторые историки. Но Тирон, отпущенник Цицерона, ни словом не упоминает о предательстве Филолога.
Рассказывали мне, что по прошествии нескольких лет Цезарь некогда вошел в комнату одного из своих внуков*. Тот держал в руке одну Цицеронову книгу и, испугавшись, спрятал под тогой. Цезарь, увидя это, взял у него книгу и, стоя, пробежал большую часть ее; потом возвратил ее молодому человеку и сказал: «Этот муж, сын мой, был учен, весьма учен и любил свое отечество». Вскоре по одержании над Антонием победы Цезарь, будучи консулом, принял в соправители сына Цицерона, в консульство которого сенат велел низложить Антониевы кумиры, уничтожил почести, ему определенные, и притом определил, чтобы никто из Антониев впредь не назывался Марком. Таким образом божество предоставило дому Цицерона случай довершить наказание Антония.
Сравнение Демосфена с Цицероном
Таковы суть в жизни Демосфена и Цицерона достопамятнейшие случаи, которые дошли до моего сведения. Оставя сравнение способностей их к ораторству, я почитаю нужным не умолчать того, что Демосфен с великим напряжением обратил к красноречию все свои дарования, от природы полученные или упражнением приобретенные, и превзошел силою и выразительностью всех тех, кто против него восставал в судебных состязаниях и тяжбах, возвышенностью и великолепием слога тех, кто пишет для показания своего красноречия, и точностью и искусством – софистов. Цицерон, будучи чрезвычайно учен и разнообразен в речах своих, оставил немалое число собственных философических сочинений по академическому способу; и в самых речах своих, касающихся судебных дел и состязаний, открывается его желание выказать свои познания и ученость.
Из самых речей каждого из них можно распознать их характер. Слог Демосфена, будучи без украшений и забав, сжатый в силу и важность, не отзывался светильней, как над ним издевался Пифей, но трезвостью и заботливостью, известной его жестокостью и суровостью нрава. Цицерон, часто увлекаемый к шутливости своею насмешливостью и обращая для пользы своей на смех и шутку важные предметы в судах, не щадил и приличия. Так, например, в речи, говоренной за Целия, он сказал, что Целий не поступает безрассудно, наслаждаясь удовольствиями при такой пышности и неге, ибо безумно не пользоваться тем, что можно, когда славнейшие философы все блаженство полагают в удовольствиях. Говорят, что когда Катон доносил на Мурену, то Цицерон, будучи консулом, защищал его и представил в смешном виде ради Катона странности так называемых парадоксов стоической секты. Громкий смех поднялся от слушателей и простирался до самых судей. Катон, спокойно улыбнувшись, сказал сидевшим подле него: «Граждане! Какой у нас смешной консул!» Цицерон был склонен к смеху и любил шутки; на лице его изображалось спокойствие и улыбка. На лице Демосфена, напротив того, была всегда важность, заботливость и задумчивость. По этой причине был он называем противниками своими, как сам говорит, своенравным и странным человеком.
Еще можно видеть в их сочинениях, что один искусно и никого не оскорбляя, касался своих собственных похвал, когда это было нужно для важнейших видов; хотя впрочем был осторожен и умерен. Неумеренная охота Цицерона к произнесению себя в своих речах обнаруживает ненасытную жадность к славе, когда он, например, кричит, что оружие должно уступить тоге, а триумфальный лавр – красноречию*. Наконец, хвалит он не только свои дела и подвиги, но и речи, им произнесенные и писанные, как бы он с юношеской бодростью спорил с софистами Исократом и Анаксименом, а не надлежало управлять римлянами – народом, который ужасен был в боях и страшен для врагов*. Быть сильным красноречием необходимо человеку, занимающемуся гражданскими делами, но прельщаться славою, происходящей от красноречия, легкомысленно и низко. С этой стороны Демосфен являет в себе больше высокости и величия духа; он признавался, что его способность была не что иное, как некоторая опытность, имеющая нужду в большой снисходительности со стороны слушателей, и почитал справедливо неблагородными ремесленниками, которые напыщены своим красноречием.
Впрочем, они оба были равносильны в народе и в управлении республики до того, что в них имели нужды вожди и полководцы; как-то: в Демосфене – Харет, Диопиф и Леосфен, а в Цицероне – Помпей и молодой Цезарь, как тот сам признается в записках своих*, писанных Агриппе и Меценату. Демосфен не имел того, что более всего может показать и испытать свойства человека, а именно: власти и начальства, которые приводят в движение всякую страсть и обнаруживают всякий порок; он и не дал опыта самому себе, ибо не управлял никаким важным начальством; он не предводительствовал силами, собранными им против Филиппа. Цицерон, напротив того, будучи послан в Сицилию квестором, в Киликию и Каппадокию проконсулом в такое время, когда любостязание было в полной силе, когда посылаемые полководцы республикой и преторы, почитая кражу низкой, предавались грабежу; когда не было постыдно брать чужое, и всякий был любим, который брал умеренно, – в такое время Цицерон явил пример великого пренебрежения к деньгам, отличного человеколюбия и доброты души. Будучи в самом Риме избран в консулы, но с властью императора и диктатора, в деле против сообщников Катилины он подтвердил слова Платона, который как бы вдохновенно изрек, что тогда общества успокоятся от зол, когда некоторым благим счастьем могущество и ум сойдутся со справедливостью.
Демосфена упрекают тем, что он корыстовался своим красноречием, ибо сочинял тайно речи Формиону и Аполлодору, которые между собою тягались в суде; его обвиняли в получении денег от царя; за взятки от Гарпала приговорен к уплате пени. Если мы скажем, что это ложь, хотя о том свидетельствуют многие, однако невозможно опровергнуть то, что Демосфен не имел бы духу отказаться от даров царских, предлагаемых ему с благосклонностью и уважением, и что это не было бы свойственно человеку, дающему в рост деньги свои мореходам. То, что Цицерон отказался принять дары от сицилийцев, будучи эдилом, от царя Каппадокии, будучи проконсулом, и когда бежал из Рима от своих приятелей, которые ему давали и просили взять, о том мы уже упомянули.
