Наконец, царь Агис предстал с краткой речью и объявил, что делает величайший вклад в основание нового правления и первый дарует обществу свое имение, которое состоит в обширных полях и пастбищах, да сверх того в шестистах талантах наличными деньгами; что то же самое делают мать и бабка его, все друзья и родственники его, богатейшие из всех спартанцев.
Народ был приведен в изумление великодушием молодого человека, восхищался радостью тому, что после трехсот лет явился царь, достойный Спарты. Но другой царь Леонид тогда явно восстал против него. Он рассуждал, что будет принужден принести ту же жертву, но от сограждан не получит той же благодарности; что хотя все равно уступят обществу свое имущество, однако вся честь приписана будет лишь тому, кто первый подал тому пример; он спросил Агиса, почитает ли он Ликурга человеком справедливым и достойным уважения. Агис изъявил на то свое согласие, и Леонид продолжал: «Разве Ликург уничтожал долги или ввел в гражданство чужестранцев? Не он ли думал всегда, что Спарта не может благоденствовать, если не будет их от себя отчуждать?» Агис отвечал, что он не удивляется, если Леонид, который воспитан в чужих землях и взял жену из дома сатрапов, не знает, что Ликург вместе с деньгами уничтожил в городе и займы и долги; что он не любил в городах тех только иностранцев, правила которых и образ жизни не сходствовали со спартанскими; что их одних он отвергал; что не вел войны с лицами их, но боялся их обычаев и нравов, дабы оные не смешались с нравами граждан и не возродили в них охоты к неге, к роскоши и любостяжанию; что Терпандру, Фалесу и Ферекиду*, которые были иностранцами, в Спарте оказываемо было великое уважение, ибо они песнопением своим и любомудрием содействовали и помогали Ликургу. «Ты хвалишь Экпрена, – продолжал он, – за то, что, будучи эфором, отрубил топором две из девяти струн на кифаре Фринида; ты хвалишь тех, которые равным образом поступили с Тимофеем*, – а меня порицаешь за то, что изгоняю из Спарты негу, пышность и надменность! Но для того ли они береглись в музыке надутости и излишества, дабы беспорядок, неравенство в состояниях, несходство в нравах не дошли до такой степени, не расстроили общество и не сделали его несогласным с самим собою?»
После того народ последовал за Агисом, – но богатые просили Леонида не оставлять их; они умоляли о помощи геронтов, власть которых состояла в том, чтобы наперед рассматривать дела, – и просьбами своими и стараниями произвели то, что число отвергших закон превосходило число одобривших оный в один голос. Лисандр, будучи еще эфором, решился преследовать судом Леонида, ссылаясь на некоторый древний закон, по которому не позволяется никому из потомков Геракла жениться и иметь детей от иностранки, а кто из них выедет их Спарты и переселится в другую землю, тот осуждается на смерть. Он подучил другим обвинять Леонида, а сам, вместе с другими эфорами, наблюдал так называемое знамение, которое состояло в следующем. Каждые девять лет эфоры в ясную, но безлунную ночь сидят вместе в безмолвии, взирая на небо; если в это время с одной стороны неба пролетит в другую звезда, то они судят царей, как преступивших обязанности свои к богам, и лишают их власти до того времени, пока не будет получено из Дельф или Олимпии прорицание, оправдывающее обвиняемых царей. Лисандр уверял, что он видел это знамение; донес суду на Леонида и представил свидетелей, которые утверждали, что он женат на азиатке, которая прежде была в замужестве за одним из Селевковых наместников, и имел от нее двоих детей; что он, будучи ненавистен жене, возвратился в отечество против своего намерения и присвоил себе царство, которое нашел он никем не занятым. В то самое время Лисандр понуждал Клеомброта, который был царского рода и зять Леонида, предъявить права свои на престол. Леонид, устрашенный этим нападением, убежал с мольбою на убежище, в храм Афины Меднодомной. Дочь его, оставя Клеомброта, пристала к отцу и вместе с ним умоляла за него. Леонид призываем был к суду, но так как он не исполнил этого приказания, то постановлением эфоров объявлен он отпадшим от царского достоинства, а на место его был возведен на престол Клеомброт.
Вскоре по прошествии определенного времени, Лисандр был сменен. Новые эфоры, уважив просьбы Леонида, позволили ему оставить свое убежище и в то же время обвинили Лисандра и Мандроклида за то, что они в противность законам хотели утвердить уничтожение долгов и новое разделение полей. Находясь в такой опасности, Лисандр и Мандроклид убедили царей соединиться между собою и презреть решения эфоров, представляя им, что все могущество этой власти происходит от несогласия царей между собою; что они пристают к тому, мнение которого лучшее, когда мнения другого противны пользе общественной, но когда цари будут одних мыслей, то власть их ничем не может быть уничтожена, и всякое противоречие со стороны эфоров будет беззаконно, ибо долг их управлять государством и решить дела, когда цари между собою в ссоре, но не имеют права вмешиваться в их управление, когда они единодушны. Цари, убежденные их представлениями, пришли на народную площадь со своими друзьями, заставили эфоров встать со своих кресел и избрали в эфоры других, в числе которых был и Агесилай. Они вооружили великое множество молодых людей, освободили узников и потому были страшны своим противникам, которым казалось, что они многих лишат жизни, несмотря на то не пострадал от них ни один человек. Когда Леонид вышел из Лакедемона и отправился в Тегею, то Агесилай послал других верных ему людей, которые окружили Леонида и проводили до Тегеи в совершенной безопасности.
Таким образом предприятие их шло с желаемым успехом. Никто не останавливал их, никто им не противился, когда один человек – Агесилай – все дело испортил и разрушил их предприятие. Позорнейшая страсть любостяжания была причиной уничтожения прекраснейшего и Лакедемону достойнейшего постановления. Агесилай имел обширные и плодоноснейшие поля, но был обременен долгами. Не будучи в состоянии их заплатить и не желая лишиться своих полей, уверил он Агиса, что если введет в одно время уничтожение долгов и разделение полей, то от этого в городе произойдет великий переворот; если же сперва польстят помещикам уничтожением долгов, то они впоследствии тем удобнее примут разделение полей. Такого же мнения был и Лисандр, который также был обманут Агесилаем. Расписки должников, называемые у них клариями, снесены были на площадь, собраны в кучу и сожжены. Пламя поднялось, и богатые люди и ростовщики разошлись в унынии; Агесилай, как бы издеваясь, сказал, что никогда не видал блистательнейшего света, ни чистейшего пламени, какой видит ныне.
Народ требовал, чтобы и земля тотчас была разделена; цари дали приказание, чтобы это было исполнено, но Агесилай находил всегда затруднение и под разными предлогами отлагал приведение в действо этого дела, пока Агису надлежало выступить в поход: ахейцы, союзники лакедемонян, просили у них помощи, ибо этолийцы готовились вступить в Пелопоннес через Мегариду. Арат, полководец ахейский, собирал войско, дабы препятствовать их нападению, и писал о том эфорам.
Эфоры выслали немедленно Агиса, который был исполнен великих надежд по причине честолюбия и усердия воинов его. Они были большей частью люди молодые и бедные: освободившись уже от долгов и надеясь при том на разделение полей по возвращении из похода, они оказывали Агису чрезвычайную приверженность. Они были предметом удивления для всех городов, проходя весь Пелопоннес скромно, в величайшем порядке и без малейшего шума. Это поведение восхищало греков, которые помышляли, в каком устройстве было лаконское войско под предводительством великого Агесилая, или Лисандра, или древнего Леонида, когда воины оказывали столь много уважения к юноше, который был почти всех моложе в войске, и столько его боялись. Сам молодой царь, полагая славу свою в простоте и трудолюбии и в том, чтобы одежда и доспехи его не имели ничего особенного от других, привлекал тем к себе уважение и любовь народа. Но богатым не нравились эти действия, они боялись, чтобы сие не послужило примером низшему состоянию жителей всех городов и не побудило к беспокойству.
