Сперва он употреблял ласковые слова, брал его за руки, просил уступить и угодить народу, которого требования были справедливы и который через то получит награду, хотя малую, за великие труды и опасности, которым подвергается. Но Октавий отверг его просьбы, и тогда Тиберий объявил, что, начальствуя вместе с Октавием и споря друг с другом с равною властью о важнейших делах, они не могут провести год своего управления без явной войны, и, стало быть, остается только одно: один из них должен лишиться полномочий. Тиберий предложил Октавию заставить народ подать голоса сперва о нем, уверяя, что, если угодно гражданам, то он сделается немедленно частным лицом и сойдет с трибуны. Когда же Октавий на это не согласился, то Тиберий объявил ему, что он сам заставит граждан подать голоса касательно Октавия, если он не переменит прежних мыслей.
После объяснений Тиберий распустил Собрание. На другой день собрался народ; Тиберий взошел на трибуну, опять старался убедить Октавия, но так как тот был неумолим, то Тиберий предложил закон о лишении Октавия трибунства и призывал граждан к подаче голосов. Народ разделялся на тридцать пять триб; как скоро семнадцать подали голоса и осталось отобрать голоса только одной трибы, дабы Октавия лишить своего достоинства, то Тиберий велел остановиться и вновь обратился к просьбам: обнял Октавия, поцеловал перед глазами всего народа, заклинал его не допустить быть преданным бесчестию, а его заставить упрекать в суровом и жестоком поступке. Октавий, говорят, слушал эти речи не совсем с равнодушием и не без внутреннего движения; глаза его наполнились слезами, он долго молчал, но как скоро взглянул на стоящих вместе богатых и зажиточных, то, по-видимому, из уважения к ним и боясь со стороны их бесславия, он решился подвергнуться всем опасностям и с твердым духом сказал Тиберию, чтобы он сделал, что хотел. Итак, закон был утвержден; Тиберий велел одному из вольноотпущенников стащить с трибуны Октавия. Он употреблял в общественные служители собственных своих отпущенников. Это обстоятельство придавало влекомому насильственно и с поруганием Октавию еще более жалости. Народ устремился на него; богатые бросились к нему и распростерли перед ним руки; Октавий, вырвавшись с трудом из рук народа, убежал, но верного служителя его, впереди стоявшего и защищавшего его, лишили глаз против воли Тиберия, который, узнав о беспокойстве, побежал с поспешностью в то место, где оное происходило.
После этого закон о разделе земли был утвержден. К разбору этого дела и разделу земли избрано трое мужей: Тиберий, Аппий Клавдий, тесть его, и Гай Гракх, брат его; в Риме тогда его не было; он находился в войске под Нуманцией под предводительством Сципиона. Таким образом, спокойно и без препятствия с чьей-либо стороны Тиберий совершил это дело; после чего вместо Октавия сделал трибуном Муция, клиента своего, человека не из числа известных в городе. Сильнейшие граждане были всем этим недовольны; они страшились возвышения Тиберия; в сенате ругались над ним, и когда он просил, по обыкновению, шатра от общества, дабы пользоваться им во время раздела земли, то они ему в том отказали, хотя многие получали шатер при отправлении и не столь важных препоручений. На расходы назначили ему по девять оболов в день. Все это сделано по предложению Публия Назики, который был исполнен непримиримою враждою против него, ибо он обладал весьма много общественной земли и с яростью видел себя принужденным отказаться от оной. Эти обстоятельства воспламеняли негодование народа. При случившейся скоропостижной смерти одного из друзей Тиберия, когда на мертвом теле показались дурные знаки, то граждане кричали, что он отравлен ядом, стекались к выносу его, подняли одр и присутствовали при сожжении тела. Подозрение их в отравлении его не было неосновательно. Мертвое тело лопнуло и полилось такое множество испорченной влаги, что она погасила огонь; и когда подложен был оный опять, то не принимался до тех пор, как мертвый не был перенесен в другое место, где после многих трудов насилу сожгли его. Этот случай подал Тиберию повод к вящему раздражению народа; он надел печальное платье, представил народу своих детей, просил его принять их с матерью под свой покров, как он уже отчаивался в своей жизни.
По смерти Аттала Филометора* Эвдем, уроженец Пергама, представил завещание, в котором назначен был наследником царя народ римский. Тиберий, желая угодить народу, внес предложение, чтобы казна пергамского царя, по привезении в Рим, была употреблена на вспоможение в земледелии и в заведении орудий тем гражданам, которым доставалась в удел земля. Касательно городов, принадлежащих царству Аттала, он говорил, что сенату не следовало решить их участь, но что он о них предложил народу мнение. Эти слова более всего оскорбили сенат. Помпей, встав со своего места, сказал, что он живет в соседстве с Тиберием, и потому знает, что пергамец Эвдем привез Тиберию царскую диадему и порфиру как человеку, который располагал вскоре быть в Риме царем. Квинт Метелл укорял Тиберия следующими словами: «Когда отец твой был цензором, то каждый из нас возвращался домой после ужина; граждане гасили огни, боясь, чтобы ему не казалось, что они более должного проводят время в беседах и пиршествах, а тебя ночью провождают с огнями самые наглые и недостаточные из числа народной черни». Тит Анний*, человек, который, впрочем, не был из числа честных и примерных, но который почитался непреоборимым по причине хитрости вопросов и ответов своих; вызвался некогда доказать Тиберию, что он обесчестил трибуна, товарища своего, которого достоинство по законам свято и неприкосновенно. Эти слова произвели великую тревогу; Тиберий, вскочив, созвал народ, дал приказание привести Анния и хотел принести на него жалобу. Но Анний, чувствуя, что и красноречием и славою должен был ему уступить, укрылся под щитом своей находчивости и просил Тиберия, чтобы тот перед началом речи дал ему краткий ответ на вопрос его. Тиберий согласился; все успокоилось, и Анний сказал: «Положим, что ты вздумаешь меня бесчестить и ругать и что я призову на помощь одного из твоих соправителей; если он придет ко мне, и ты прогневаешься на него, то неужели ты лишишь его начальства?» Этот вопрос, говорят, привел Тиберия в такое замешательство, что хотя он был одарен способностью говорить вдруг и с великой смелостью, однако не мог ничего на то ответить.
Тиберий распустил тогда Собрание. Заметя, что поступок его с Октавием не только вельможам, но и самому народу показался жестоким – ибо достоинство трибунства, до того времени почитавшееся важным и почтенным, было им унижено и поругано – он говорил народу со страстью исполненную речь, из которой некоторые доводы не неприлично здесь изложить, дабы подать понятие о силе и глубокомыслии.
Народный трибун, говорил он, лицо священное и неприкосновенное, ибо посвящен народу и защищает его, но если он, вопреки своему назначению, обижает народ, уменьшает его силу, отнимает у него право подавать голоса, то он тем сам себя лишает чести, ибо не исполняет того, за что оную получил. В противном случае, если трибун вздумал разрушить Капитолий и сжечь морской арсенал, то надлежало бы и тогда оставить его в этом звании. Однако поступая таким образом, он только дурной трибун, а если он уничтожает власть народа, то вообще не трибун. Но странно ли было бы, чтобы трибун мог вести в темноту консула, а чтобы народ не мог отнять у трибуна власть, когда он употребляет ее против того, который дал ему оную? И трибун и консул равно избираемы бывают народом. Хотя царское достоинство кроме того, что вмещает в себе все власти, освящено величайшими священнодействиями. Однако Тарквиний был изгнан Римом за его несправедливость, а древнее правление, создавшее Рим, за наглые поступки одного человека уничтожено. Что в Риме почтеннее и святее дев, охраняющих и содержащих нетленный огонь? Однако преступившая из них свой долг бывает зарыта в землю живой, ибо своим нечестием против богов уничтожает неприкосновенность, которою они ради богов пользуются. По этой причине и трибун, обижающий народ, не может иметь права на неприкосновенность, которой пользуется ради народа, ибо он уничтожает силу, которая делает его сильным; и если он законно получил трибунское достоинство голосами большей части триб, то он еще законнее может оного лишиться, когда все трибы отвергнут его подачей голосов. Хотя нет ничего святее и неприкосновеннее приношений богам; однако никто не препятствует народу употреблять оные, трогать с места и переносить так, как ему угодно. Итак, позволено ему и трибунскую власть, как некое приношение, передавать другому. А что эта власть не есть неотъемлема и неприкосновенна, то сие явствует из того, что много раз имевшие оную сами от оной отказывались и слагали с себя. Эти были главные статьи оправдания Тибериева.
