Между тем народ был оскорблен убиением Тиберия и явно показывал, что выжидал времени к отмщению; уже и Назике угрожали жалобами перед судом. Сенат, страшась за него, определил без нужды отправить его в Азию, ибо граждане, встречаясь с ним, не скрывали своего к нему негодования, но, пылая злобою, кричали против него везде, где он им попадался, называли его тиранном, нечестивцем, осквернившимся кровью человека неприкосновенного и священного – место в городе самое священное и почтенное. Итак, Назика оставил Италию, хотя был облечен важнейшим первосвященством: он был главный и первый из жрецов. Скитаясь в унынии по разным странам без цели, вскоре кончил дни свои поблизости Пергама. Не должно удивляться тому, что народ римский до такой степени возненавидел Назику, когда рассудим, что и Сципион Африканский, более которого народ никого не любил, едва не лишился народной благосклонности, во-первых, за то, что в Нуманция, известившись о смерти Тиберия, произнес следующий из Гомера стих*:
Так и другой да погибнет, кто сотворит таковые.
Потом, когда Гай и Фульвий спрашивали его в Народном собрании, что думает о смерти Тиберия, то он дал на то ответ, которым изъявлял, что не одобрял его поступков. Это было причиной, что народ с тех пор криком своим прерывал его речь, хотя прежде никогда этого не делал. Сципион, гневом увлеченный, ругал народ. В жизнеописании Сципиона рассказано о том подробнее.
Гай Гракх
Гай Гракх, боясь ли противников или желая возродить против них зависть, не показывался в Народном собрании и вел жизнь уединенную, словно человек, который не только унижен и подавлен в настоящее время, но намеревающийся и впредь отказаться от дел общественных. Это подало повод некоторым говорить, что он не одобрял поступков Тиберия и что отвергает их. Впрочем, он был весьма молод, девятью годами моложе брата своего, который умер, не достигши и тридцати лет. В продолжение времени мало-помалу обнаруживая свойства, чуждые праздности, неги, роскоши и любостяжания, и приготовляя способности свои к красноречию, как крылья к возвышению своему в гражданском управлении, явно показывал, что не останется в покое. Некогда произнеся речь в защиту Веттия, некоего из друзей своих, который был судим, возбудил в народе радостный восторг и исступление и доказал, что другие ораторы в сравнении с ним были не что иное, как дети. Это опять внушило сильнейшим страх; они много говорили, что не надлежало допустить Гая к должности трибуна.
Между тем случайно досталось ему по жребию быть квестором в Сардинии при консуле Оресте*. Это было чрезвычайно приятно неприятелям его и не опечалило Гая. Будучи человек воинственный и образованный в военных делах не менее, как и в судебном, но ужасаясь еще гражданского поприща и трибуны и не будучи в состоянии противиться призывающим его друзьям и народу, он находил удовольствие в том, чтобы удалиться из отечества. Правда, многие того мнения, что он был демагогом, самым необузданным и стремительнее Тиберия в искании благосклонности народной, однако это ложно; напротив того, кажется, что он более по принуждению, нежели по произволу бросился в гражданское поприще. Оратор Цицерон пишет, что Гай избегал всех общественных должностей и решился жить в покое, но что брат его явился ему во сне и сказал: «Почто же ты медлишь,
Гай? Нет способа уйти. Нам обоим предопределена одна жизнь и одна смерть в управлении нашем в пользу народа».
По прибытии своем в Сардинию, Гай подавал всевозможные опыты доблести и даже превосходил других юношей подвигами против неприятелей, справедливостью к подчиненным, уважением и приверженностью к полководцу, а воздержанием, кротостью и трудолюбием он превышал и старших. В случившуюся в Сардинии жестокую и нездоровую зиму полководец требовал с городов одежды для воинов. Жители послали в Рим просить увольнения от этой повинности. Сенат уважил их просьбу и велел полководцу снабдить одеждой воинов каким-либо другим способом. Полководец не знал, что делать; воины страдали; Гай, переезжая из города в город, заставлял жителей по своей доброй воле посылать одежды войску и помогать римлянам. Когда об этом возвещено было в Риме, то сенат, почитая это подготовительным средством к улавливанию народной благосклонности, был приведен в беспокойство. По прибытии в Рим из Ливии от царя Миципсы послов с объявлением, что царь, из дружбы к Гаю Гракху, послал к полководцу в Сардинию пшеницу, то сенат с негодованием выгнал их. Потом определено было отправить в Сардинию на смену войско, а Оресту оставаться тут, полагая, что Гай, по причине своей должности, останется при Оресте. Как скоро Гай о том был уведомлен, то с досадой отплыл из Сардинии и, показавшись в Риме неожиданно*, был за то обвиняем его неприятелями. Да и народу показался поступок неприличным, что квестор оставляет провинцию прежде начальника. Донесено было на него цензорам, Гай просил позволения говорить и до того переменил мысли слушателей, которые под конец были убеждены, что он уехал, претерпев величайшие обиды. Он сказал, что находился на военной службе двенадцать лет, хотя другие служат только десять; что был квестором при полководце три года, хотя законом позволено возвращаться после одного года; что он единственный из всего войска приехал в Сардинию с полным кошельком, а вывез его пустым; и что все другие, опорожнив винные сосуды, с которыми приехали в Сардинию, привезли их назад наполненными золотом и серебром.
После этого взнесены были на него другие жалобы и обвинения. Его винили в том, что он возбуждал к мятежу союзников и что был сообщником открывшегося во Фрегеллах заговора*. Но Гай, уничтожив все подозрения, явился чистым и немедленно решился искать трибунства. Все известнейшие люди явно ему в том противились; при выборе находилось такое число народа, стекшееся в городе из всей Италии, что для многих не доставало домов, и так как Марсово поле не вмещало множества граждан, то они, стоя на кровлях и черепицах, подавали свои голоса.
При всем том власть имущие до такой степени противились народу и до того унизили надежду Гая, что он избран, не первым, как он надеялся, но четвертым. Однако достигнув трибунства*, он вскоре сделался первым из трибунов, как потому, что он в красноречии был сильнее всякого другого, так и потому, что жестокая участь брата его, которую он оплакивал, подавала ему великую смелость. К этому предмету при всяком случае он обращал народ, напоминая ему о происшедшем и приводя в пример праотцов своих, которые объявили войну фалискам за поруганного трибуна своего, по имени Генуций, и Гая Ветурия приговорили к смерти за то, что он не встал перед трибуном, проходившим через форум. «Однако перед вашими глазами, – говорил он, – знатные побивали Тиберия деревянными обломками и влекли с Капитолия через весь город мертвое тело его, дабы бросить его в реку; перед глазами вашими и умерщвляемы были без суда пойманные его приятели, хотя по отечественным обычаям нашим к дверям обвиненного в уголовном преступлении и не являющегося в суд рано поутру приходит трубач и трубою зовет его к суду; и прежде этого судьи не произносят над ним приговора. Вот сколь они были осторожны в своих приговорах».
Этими словами поколебав народ, имея притом голос самый громкий и сильный, он предложил два закона. Первым запрещаемо было лишенному какого-либо начальства от народа искать оное в другой раз. Вторым давалось право народу судить правителя, изгнавшего без суда гражданина. Первый из этих законов явно служил к обесчещению Марка Октавия, которого Тиберий исключил из числа трибунов, другой касался Попилия*, ибо он, будучи претором, изгнал друзей Тиберия. Попилий не предстал перед судом, но убежал из Италии. Что касается до первого закона, то оный уничтожен самим Гаем, который объявил, что он щадит Октавия из уважения к просящей о нем матери своей Корнелии. Народ уважил сию причину и согласился на предложение Гая, почитая Корнелию не менее ради детей ее, нежеди ради отца. Впоследствии воздвигнут был ей медный кумир с надписью: «Корнелия, мать Гракхов». Упоминаются и слова Гая касательно матери своей, весьма колкие и площадные, сказанные одному из своих противников. «Ты, – сказал он, – хулишь Корнелию, родившую Тиберия?» Поскольку же сей человек был известен своею развратною жизнью, то Гай продолжал: «Что подает тебе смелость сравнивать себя с нею? Разве ты родил подобно ей? Однако всем римлянам известно, что она долее спит без мужа, нежели ты…» Такова была ядовитость речей его. Из того, что им писано, можно собрать многие этому подобные черты.
