Гай, занимаясь в Ливии заселением Карфагена, который назвал он Юнонией, то есть Городом Геры, встретил, как говорят, многие препятствия от богов. Древко первого знамени, которое ветер вырывал из рук знаменосца, удержавшего его с великим усилием, было изломано. Вихрь также рассеял и жертвы, лежащие на жертвенниках, и разбросал их далее знаков, которые показывали городскую черту; самые знаки эти вырвали волки и понесли далеко. Несмотря на то, Гай устроил и привел в порядок все дела в течение семидесяти дней и возвратился в Рим, получив известие, что Друз притеснял Фульвия и что обстоятельства требовали его присутствия.
Луций Опимий, человек, приверженный к олигархии и сильный в сенате, искал в прежний год консульства, но не имел в том успеха, ибо Гай представил народу Фанния и тем уничтожил его старания. Но в теперешнее время, при содействии многих приверженцев его, не было сомнения, что он достигнет консульства и что, достигши оного, низвергнет Гая, сила которого некоторым образом начинала увядать. Народ был пресыщен подобным управлением, ибо много уже было таких, которые искали его благосклонности, между тем как сенат поневоле им уступал.
Гай, по возвращении своем, во-первых, переселился с Палатинского холма в ту часть города, что лежала ниже форума, как более простонародную, где жили большей частью бедные и простые граждане; после того предложил остальные законы, дабы утвердить оные голосами народа. Чернь стекалась со всех сторон Италии; сенат склонил консула Фанния изгнать из города всех тех, кто не был настоящим римляном. Когда сделалось известным необыкновенное и странное приказание никому из союзников и друзей римского народа не появляться в Риме в те дни*, то Гай со своей стороны издал указ, в котором порицал консула и обещал союзникам оказать помощь, если они останутся в городе. Впрочем, он не исполнил своего обещания, но увидя одного из своих знакомых, с которым связан узами гостеприимства, влекомым ликторами Фанния, он прошел мимо и не защитил его – боясь ли обнаружить уменьшающуюся силу свою, или не желая, как сам говорил, подать своим неприятелям провод к драке и бою, как они того искали.
Он навлек на себя гнев своих товарищей по следующей причине. Народу надлежало смотреть на площади сражение гладиаторов. Многие из правителей построили вокруг форума места для смотрения и отдавали оные в наем. Гай велел им снять оные, дабы бедные граждане могли смотреть даром; однако никто не повиновался. Гай, дождавшись ночи накануне зрелищ, собрал всех работников, бывших у него, сломал эти места и на другой день показал народу место упраздненным. Он явил себя через то народу человеком твердым, но соправителей своих оскорбил наглым и насильственным поступком. Это было причиной, что он не получил третьего трибунства; в пользу его было подано много голосов, но соправители лживо и коварно обнародовали имена избранных, хотя, впрочем, это подлежит сомнению. Гай не перенес равнодушно неудачи, и когда неприятели его над ним смеялись, то, говорят, он сказал им следующие слишком дерзкие слова, что их смех сардонический*, и что они не понимают, какой мрак навело на них его управление.
По избрании в консулы Опимия неприятели Гая уничтожили многие из введенных им законов и хотели переменить сделанное им о Карфагене распоряжение. Они тем раздражали его, дабы найти случай умертвить его, когда бы он подал им к тому повод. Гай несколько времени терпел, но будучи подстрекаем своими приятелями, а особенно Фульвием, он решился опять собрать своих приверженцев для сопротивления консулу. Говорят, что содействовала ему его мать, которая нанимала тайно людей в других областях и посылала их в Рим, переодетых женщинами, о чем упоминается загадочно в письмах к сыну ее, но другие уверяют, что все эти поступки были ей весьма неприятны.
В тот день, в который Опимий хотел уничтожить законы, обе стороны заранее заняли Капитолий. По принесении консулом жертвы некто из его ликторов по имени Квинт Антиллий, неся внутренность жертвы к той стороне, где стояли Фульвиевы сообщники, сказал им: «Дайте место добрым, вы дурные граждане!» Некоторые говорят, что с этими словами обнаружил руку и показал им ее в неблагопристойном виде, поругаясь над ними. Антиллий был убит на месте, пораженный большими стилями, которые, говорят, на то и были сделаны. Это убийство привело народ в смущение, но в предводителях произвело противное действие. Гай досадовал и делал укоризны своим за то, что они подали тем повод к жалобе неприятелям своим, которые того и желали. Опимий, напротив того, как бы получил уже повод, был тем весьма доволен и поощрял народ к отмщению.
Случившийся сильный дождь принудил граждан разойтись. На рассвете следующего дня консул собрал сенат и занимался делами; между тем несколько человек, положив на одр нагой труп Антиллия, несли нарочно его через форум мимо сената с плачем и рыданием. Хотя Опимий знал то, что происходило, однако притворялся, что был тем удивлен. Сами сенаторы вышли к ним, а когда одр положен был на землю, то оказывали великое сострадание, как бы над великим и ужасным бедствием. Большая часть народа чувствовала ненависть и ужас к этим олигархам за то, что сами, умертвив на Капитолии Тиберия Гракха, бывшего трибуном, бросили труп его в реку, между тем как Антилий, ликтор, может быть, несправедливо пострадавший, но сам бывший виновником своего несчастья, лежит на площади, окруженный римским сенатом, оплакивающим его и как бы с почестью выносящим наемного человека, дабы тем удобнее умертвить единственного гражданина, пекущегося о пользе народной.
Сенаторы, возвратившись в сенат, приказали консулу Опимию спасать республику, как он может, и низложить тираннов*. Консул велел наперед сенаторам приняться за оружие и каждому всаднику приказал поутру принести с собою двух вооруженных служителей. Фульвий также приготовлялся и собирал людей. Гай, уходя с форума, стал перед изображением отца своего, долго на него смотрел пристально, не сказав ничего, заплакал, вздохнул и удалился. Народ, увидев это, был тронут жалостью к Гаю; граждане укоряли себя, как людей робких, предающих этого человека, они пришли к его дому и провели ночь у его дверей, но не в таком виде, в каком были те, кто стерег Фульвия. Эти провели ночь в рукоплесканиях и восклицаниях, предавались питью, хвастали, следуя примеру Фульвия, который первый напился пьян, говорил и поступал весьма дерзко и неприлично летам своим. Напротив того, те, кто находился при Гае, были спокойны, как бы при общем бедствии отечества, и заботясь о будущем, караулили и отдыхали по очереди.
На рассвете дня с трудом они разбудили спящего от пьянства Фульвия, вооружились бывшими в его доме оружиями, которые он отнял у галлов, победивши их во время своего консульства, и с великими угрозами и криком спешили занять холм Авентинский. Но Гай не захотел вооружиться, он вышел в тоге, как бы хотел идти на площадь, опоясавшись малым кинжалом. При самом выходе из дома жена его бросилась пред ним и, обняв одной рукою его, другой сына, говорила ему: «Не к трибуне отпускаю тебя, Гай, как народного трибуна и законодателя, как прежде; не к славной войне тебя отпускаю, дабы подвергнувшись общей всем участи, по крайней мере, оставил ты мне почтенную причину сетования, – ты подвергаешь себя ударам Тибериевых убийц; похвально, что ты безоружен, дабы лучше претерпеть, нежели причинить что-либо худое. Но ты погибнешь без всякой для общества пользы. Дурная сторона уже преобладает; насилием, мечом решаются уже суды. Когда бы брат твой пал под Нуманцией, то мертвое тело его было бы нам выдано неприятелем, а ныне, может быть, и я должна буду обратить свои моления к какой-либо реке, к какому-либо морю, дабы узнать, где твое тело сокрыто. На каких богов, на какие законы можно уже полагаться после погибели Тиберия?» Так Лициния рыдала. Гай, освободившись тихо от руки ее, шел с друзьями своими в безмолвии; она хотела взять его за платье, но упала на пол и долго лежала безгласна, пока служители подняли ее бесчувственную и понесли к брату ее, Крассу.
