Как скоро все соединились вместе, Фульвий, убежденный Гаем, послал на форум младшего из детей своих с жезлом глашатая. Юноша был прекрасен собою; он предстал с приличием и стыдливостью и со слезами на глазах обратился со словами примирения к консулу и сенату. Присутствующие большей частью были склонны к вступлению в переговоры, но Опимий объявил, что им не надлежало склонять сенат к примирению посредством вестников, но самим явиться в суд, как преступным гражданам, предать себя и таким образом укротить гнев сената. Он велел юноше или не приходить более, или возвратиться с требуемым ответом. Гай хотел, как говорят, идти и оправдаться перед сенатом, но другие не были на то согласны. Фульвий послал опять сына своего с такими же предложениями. Но Опимий, спеша вступить в бой, поймал тотчас юношу и отдал под стражу и в то же время наступал на Фульвия с многочисленной пехотой и критскими стрелками, которые, в особенности поражая и раня сообщников Фульвия, привели их в расстройство.
Они предались бегству; Фульвий убежал в старую и оставленную баню, но вскоре был найден и умерщвлен вместе со старшим сыном своим. Никто не видал, чтобы Гай сражался; он негодовал на происходившее и удалился в храм Дианы. Здесь хотел он умертвить себя, но был удержан вернейшими своими приятелями Помпонием и Лицинием. Они, находясь при нем, отняли у него нож и побудили его бежать. Тогда он, говорят, преклонив колено и воздев руки к богине, проклял народ римский, моля, чтобы в возмездие за его неблагодарность и предательство он никогда не перестал рабствовать. В самом деле, когда объявлено было всепрощение, то большая часть народа переменила мысли в сторону врагов Гракхов.
Между тем Гай предавался бегству; враги его наступали; и настигли его на деревянном мосту*. Двое из приятелей его побудили его идти далее, сами остановили преследователей и, сражаясь перед мостом, никого не пропускали; они были убиты. Вместе с Гаем бежал один служитель по имени Филократ. Все, как бы наперебой, призывали их бежать быстрее, но никто не помогал; никто не дал Гаю коня, которого он просил. Уже преследователи были весьма близко, он успел не многим прежде убежать в священную рощу Эриний*; здесь Филократ поразил и умертвил его, а за ним и себя. Но некоторые говорят, что оба они пойманы живыми, что служитель обнял своего господина и что никто не мог поразить Гая прежде, нежели Филократ не пал под многими ударами. Голову Гая отрубил и нес один гражданин, но она была отнята у него неким Септумулеем, другом Опимия. До начала битвы обещано было тому, кто принесет головы Гая и Фульвия, равновесное количество золота. Голова Гая была принесена Опимию Септумулеем, воткнутая на копье; принесены были весы, на которые была поставлена и потянула семнадцать фунтов и две трети, ибо Септумулей и в этом оказал себя нечестивым и мерзостным человеком: он вынул мозг из головы и влил в нее растопленный свинец. Те, кто принес голову Фульвия, не получили ничего, ибо были из простолюдин. Тела как его, так и других были брошены в реку; число убитых простиралось до трех тысяч человек. Имения их отобраны в народную казну, женам их запрещено сетовать. Лицинию, жену Гая, лишили приданого. Поступок их с младшим сыном Фульвия был самый свирепый: он не поднял руки ни против кого, не был в числе сражавшихся, но до начала сражения пришел к ним с мирными предложениями; он был ими пойман и после сражения умерщвлен. Впрочем, более этого и других деяний своих Опимий огорчил народ тем, что построил храм Единомыслия; казалось, он гордился и величался и некоторым образом торжествовал над убиением такого множества граждан. По этой причине ночью, под надписью храма, некоторые прибавили следующий стих:
Дело безмыслия, храм творит единомыслия.
Таким образом сей Опимий первый, будучи консулом, действовал с властью диктаторской и предал смерти без суда сверх трех тысяч граждан, Гая Гракха и Фульвия Флакка, из которых последний удостоился консульства и триумфа, первый же превышал всех сверстников своих доблестью и славою. Опимий не воздержался и от похищения денег*. Будучи отправлен посланником к Югурте, царю нумидийскому, он был им подкуплен. Изобличенный в постыднейшем дароприятии, он состарился в бесчестии, ненавидимый и поругаемый народом, который в этом случае был усмирен и унижен, но вскоре после того явил, какую любовь и приверженность имел к Гракхам. Он сделал им кумиры, поставил на том месте и освятил места, на которых они были умерщвлены, принося им все произведения годовых времен. Многие им ежедневно приносили жертвы и поклонялись им, как бы приходили к храму богов.
Корнелия, говорят, перенесла это несчастье с великим духом и твердостью. О священных местах, на которых дети ее были побиты, она говорила: «Мои дети имеют достойные себя гробницы». Она провела жизнь близ Мизен*, нимало не переменив обыкновенного образа жизни; у нее было много друзей, и по склонности своей к гостеприимству она держала хороший стол. При ней всегда находились греки и ученые; все цари принимали от нее и посылали к ней подарки. Повествуя деяния и образ жизни отца своего Сципиона Африканского тем, кто приходил к ней и пребывал у нее, она услаждала их, но возбуждала к себе удивление, когда без слез и без изъявления горести рассказывала о бедствиях детей своих, как о некоторых происшествиях прежних времен. По этой причине казалось многим, что от старости и великих бедствий она лишилась ума и сделалась бесчувственна – но те поистине бесчувственны, которые не знают, что великий дух, благородное происхождение и хорошее воспитание много способствуют к перенесению печалей; и что счастье нередко одерживает верх над доблестью, остерегающегося впасть в бедствия, но что оно в самых бедствиях не отнимает у нее твердости к перенесению их с благоразумием.
Сравнение Агиса и Клеомена с Тиберием и Гаем Гракхами
Приведя к концу и это повествование, остается сравнить одних с другими и рассмотреть их жизни.
Касательно Гракхов даже те, кто за все их хулил и ненавидел, не осмелились сказать, чтобы они не были более всех римлян одарены лучшими способностями к приобретению добродетели, и чтобы они не получили отличного воспитания и образования. Агис и Клеомен свойствами своими кажутся сильнее Гракхов; они не получили надлежащего образования, но были воспитаны в таких нравах и в таком образе жизни, от которых гораздо прежде развратилось не одно поколение; несмотря на то, сами они явили себя наставниками другим в простоте и воздержании. Гракхи в то время, когда величие Рима было во всем блеске своем, когда существовало рвение к похвальным делам, стыдились оставить добродетель, как бы по наследству от их отцов и прародителей им переданную. Другие хотя происходили от родителей, которые шли противной им стезею; хотя приняли отечество в дурном и болезнующем состоянии, однако тем нимало не охладели в стремлении своем к добру. Бескорыстие Гракхов, равнодушие их к деньгам оказываются тем, что они среди власти и управления республикой сохранили себя чистыми от несправедливых стяжаний. Что касается до Агиса, то он изъявил бы негодование, когда бы похвалили его за то, что ничего не принял чужого, ибо он согражданам уступил собственное свое имение, состоявшее из шестисот талантов наличными деньгами, исключая других стяжаний. Сколь постыдным почел бы несправедливое приобретение тот, кто считал любостяжанием иметь более других, хотя и справедливым образом?
