После морского сражения Менелай уже более не сопротивлялся; он предал Деметрию Саламин, корабли, тысячу двести человек конницы и двенадцать тысяч тяжелой пехоты.
Победа эта блистательна и славна; Деметрий придал ей более красоты своею кротостью и человеколюбием: он похоронил великолепно тела неприятелей, отпустил пленников, а афинянам подарил из взятой добычи тысячу двести полных доспехов. Вестником с победой к отцу послал он милетца Аристодема, первенствующего лестью между всеми придворными и приготовившего, по-видимому, употребить при этом самую большую лесть. Переправившись с Кипра на твердую землю*, он велел бросить якорь, не причалив к земле судна, на котором спутникам своим приказал стоять спокойно, а сам сел на ботик и вышел на берег один. Он шел к Антигону, который, ожидая конца сражения, был в сильном беспокойстве, в таком расположении, в каком бывает человек, заботящийся о великих делах. Узнав о прибытии Аристодема, он пришел в большее против прежнего беспокойство, с трудом мог удержать себя дома и посылал друзей своих и служителей одних за другими, дабы спросить у Аристодема о происшедшем. Аристодем никому не отвечал ни слова; тихими стопами и с важным лицом шел он в безмолвии к Антигону, который, будучи от того приведен в исступление и не терпя долее неизвестности, встретил его у самых дверей, сопровождаемого уже великим множеством народа, стекающегося во дворец царский. Будучи уже близко, Аристодем простер руку к Антигону и воскликнул громко: «Здравствуй, царь Антигон! Мы победили в морском сражении царя Птолемея; во власти нашей Кипр и шестнадцать тысяч восемьсот пленных». Антигон отвечал ему: «И ты здравствуй, Аристодем! Но за то, что так долго мучил нас, ты будешь наказан: ты не скоро получишь подарка за радостную весть».
Тогда в первый раз народ провозгласил Антигона и Деметрия царями. На Антигона надели диадему его приятели; Деметрию послал диадему отец, который в письме называл его царем. Жители Египта, известившись о том, провозгласили также царем и Птолемея, дабы не казалось, что унизились духом по причине претерпенного поражения. Таким образом, наследники Александра из ревности подражали друг другу в принятии этого названия. Впрочем, диадему начал носить Лисимах, равно как и Селевк, когда занимался делами греческими, ибо он еще прежде обходился с варварами как царь. Что касается до Кассандра, хотя и называли его царем и писали ему как царю, однако он в письмах подписывался по-прежнему.
Принятие царского титула означало не только дополнение к имени и изменение наружного вида; оно произвело перемену в мыслях сих мужей, вознесло их дух, придало их образу жизни и сообществу важность и надутость, ибо они, подобно трагическим актерам, вместе с одеянием меняли и поступь, и голос, и приветствия, и самый образ сидения. С этого времени они сделались насильственнее в своих притязаниях, оставив притворство, которое прежде делало их во власти несколько мягче и снисходительнее к подданным. Такую-то силу имело одно выражение льстеца, и такую-то перемену произвело оно во вселенной.
Антигон, вознесенный подвигами Деметрия на Кипре, немедленно предпринял поход против Птолемея. Он сам предводительствовал пехотой сухим путем, а Деметрий сопровождал его с многочисленным флотом. Касательно будущего окончания этой войны, Медий, друг Антигона, увидел следующий сон. Казалось ему, что Антигон со всем войском участвовал в двойном пробеге*. Сперва с жаром и быстротою; но вскоре сила его мало-помалу уменьшилась; наконец, поворотив назад, он сделался слаб, задыхался и с трудом переводил дух. Антигон встретил в походе великие затруднения, а Деметрий находился в великой опасности от непогоды и великой бури быть прибитым к берегам, крутым и неприступным. Он потерял множество кораблей и возвратился без всякого успеха.
Антигону тогда было без малого восемьдесят лет; по причине великого роста его и тяжести телесной более, нежели по причине старости, в походах было трудно его носить. Итак, он употреблял своего сына, который и по своей опытности и по благоприятству счастья хорошо управлял важнейшими делами. Что касается до его неги, роскоши и склонности к питью, то Антигон все это сносил равнодушно. Деметрий во время мира, будучи свободен от дел, предавался наслаждениям необузданно и безмерно; но во время военное он вел себя так благопристойно, как человек, по природе самый воздержанный. Говорят, что в то время, когда Ламия совершенно уже им обладала, Деметрий, приехав из дальней страны, целовал с горячностью Антигона, который сказал ему смеясь: «Ты думаешь, сын мой, что целуешь Ламию!» Некогда в продолжение нескольких дней он предавался пьянству и для извинения своего говорил отцу, что беспокоил его флюс. «Так, – отвечал Антигон, – я это знаю, но скажи, какой это был флюс, хиосский или фасосский?*» Узнав некогда, что сын снова болен, Антигон пошел его навестить и в дверях встретил одного пригожего мальчика. Войдя к сыну своему, он сел подле него и взял его за руку. Деметрий сказал, что только что жар его оставил. «Да, это правда, мой сын, – отвечал Антигон, – он мне попался навстречу у самых дверей». Он переносил эти беспорядки с кротостью по причине великой деятельности Деметрия. Скифы, когда предаются пьянству и веселью, чуть щелкают тетивами своих луков, как бы через то возбуждали свой дух, расслабленный удовольствием. Что касается до Деметрия, то, предаваясь наслаждениям или занявшись делами, употреблял и то и другое без примеси. Впрочем, тем не менее, был он страшен военными приготовлениями.
Он казался полководцем искуснейшим в приготовлении военных сил, нежели в их употреблении. Он хотел, чтобы у него все было в изобилии на случай нужды, имел ненасытное желание сооружать корабли и машины в большом виде и находил в созерцании этого великое удовольствие. Имея от природы великие дарования и изобретательный ум, он не обращал способностей своих к забавам и к бесполезному препровождению времени, подобно другим царям, занимавшимся игрою на флейте, живописью или чеканкой. Аэроп*, царь македонский, когда не имел дела, мастерил столики и подсвечники. Аттал Филометор разводил лекарственные травы, не только белену и черемицу, но еще цикуту, волчий корень и живокость, которые он сам сеял и сажал в царских садах, стараясь узнавать свойства соков плодов их, которые собирал вовремя. Парфянские цари хвастали тем, что сами выглаживали и изощряли острия стрел. Что касается до Деметрия, то сама ремесленная работа его была царская; в занятиях его видно было величие, ибо в произведениях его, вместе с великим его старанием и склонностью к искусствам, обнаруживались некоторая высокость ума и величие духа, так, что оные казались делами, достойными не только его царского разума и богатства, но и царской его руки. Оные величиной своею поражали изумлением даже приятелей, а красотою тешили даже врагов. Сказанное здесь много есть более строгая истина, нежели пышные выражения. Неприятели, стоя на берегу, удивлялись его кораблям пятнадцатью или шестнадцатью рядами весел, плававшим мимо их. Машины, называемые «Градобрателями», притягивали взоры осажденных, как сами события это доказывают. Лисимах, жесточайший из врагов Деметрия и воевавший с ним когда тот осаждал Солы, город киликийский, послал просить его, чтобы он показал ему свои машины и корабли. Деметрий показал ему оные, и Лисимах с изумлением удалился. Родосцы, выдержав долговременную осаду против него, по прекращении войны просили у него несколько машин, дабы они остались у них, как памятник его могущества и их храбрости.
