Возвращаясь в Афины, он писал народу, что по прибытии своем намеревался немедленно быть посвященным в таинства и совершить все обряды от низших до созерцательных. Но это было противно законам, и прежде того никогда не бывало. Малые таинства совершались в месяце анфестерионе, а Великие – в боэдромионе*; дабы получить созерцательную степень, надлежало, по крайней мере, чтобы после Великих протек один год. Когда прочтено было письмо Деметрия, то факелоносец* Пифодор один осмелился сему противиться; но тщетно: Стратокл изъявил свое мнение называть и почитать месяц мунихион афнестерионом. Таким образом, ввели Деметрия в таинства в Агре*. После этого месяц мунихион сделался опять из анфестериона боэдромионом, чем совершился остаток посвящения: Деметрий принял степень «созерцателя». По этой причине Филиппид, ругая Стратокла, писал:
Годичный целый срок в единый месяц сжал.
И еще – насчет постоя в Парфеноне:
Не ты ли превратил в приют наш замок,
Богини девственной блудниц пустил ты в дом?
Хотя в то время совершены в городе многие непристойные и противозаконные поступки, но всех более оскорбило афинян данное им приказание собрать две тысячи талантов и внести их немедленно. Взыскание было скорое и строгое. Деметрий, увидя деньги собранными, велел их выдать Ламии и ее приятельницам на румяна и притирания. Посрамление, более нежели убыток, и молва, более самого дела, оскорбили афинян. Некоторые говорят, что он так поступил с фессалийцами, а не с афинянами. Сверх того, Ламия и сама собрала со многих граждан своего рода налог, желая угостить царя. Пиршество, по причине своего великолепия, столько прославилось, что описано Линкеем Самосским. По этой причине кто-то из комиков очень удачно назвал Ламию истинным «Градобрателем». А Демохар из Сол назвал Деметрия «Мифом», ибо у него также была Ламия*. Сила, которую имела над ними Ламия, и любовь его к ней не только в женах Деметрия, но в самых его друзьях возбуждали зависть и ревность. Некогда отправлены были им посланники к Лисимаху, который им в свободное время показывал в бедрах и в мышцах рубцы глубоких ран, полученных от львиных когтей, и рассказывал, как он боролся со львом, с которым Александр его запер. Посланники, смеясь, говорили Лисимаху, что у царя их на шее знаки угрызения страшного зверя – Ламии. Удивительно то, что хотя Фила была ему неприятна, по причине ее лет, однако он был прельщен Ламией и долго любил ее, несмотря на то, что прелести ее увяли. Некогда Ламия за пиршеством играла на флейте, и Деметрий спрашивал у Демо, прозванной Бешеной: «Какова тебе кажется Ламия?» – «Старухой, государь!» – отвечала она. В другой раз были поданы к столу сласти, и Деметрий сказал Демо: «Видишь, сколько мне присылает Ламия?» – «Моя мать, – отвечала она, – пришлет к тебе еще более, если ты будешь и ее любить».
Упоминается опровержение Ламии так называемого Бокхорисова суда*. Некто в Египте влюбился в гетеру Тониду, которая запросила с него много денег. Влюбленный увидел ее во сне, желание его удовлетворилось, и он успокоился. Тонида, однако, требовала за то платы и подала в суд. Царь Бокхорис, уведомившись о сей тяжбе, велел бывшему любовнику положить потребованное количество денег в сосуд и поводить оный перед глазами гетеры, а между тем Тониде – ловить тень его, ибо мечтание есть некоторая тень истины. Ламия считала, что суд сей несправедлив, ибо тень не освободила Тониду от любви к деньгам, а сновидение прекратило любовь к ней молодого человека. Но довольно о Ламии.
Судьба и деяния мужа, о котором говорим, обращают повествование о нем как бы из комического представления в трагическое. Когда все другие цари составили союз против Антигона и совокупили свои силы, то Деметрий выступил из Греции и присоединился к отцу своему, который не по летам своим горел желанием сразиться и тем более воспламенил его. Кажется, что когда бы Антигон хотя несколько сделался бы снисходительнее и смягчил чрезвычайное свое любоначалие, то сохранил бы до конца себе и оставил бы сыну первенство над всеми царями. Но будучи от природы надменен и горд и на словах не менее, как и на деле, дерзок, он раздражал и ожесточал молодых и могущественных своих противников. Он говорил, что сих союзных и восставших против него царей, как слетевших клевать зерна птиц, разгонит одним камнем и стуком. У него было более семидесяти тысяч пехоты, десяти тысяч конницы, семьдесят пять слонов; у противников: шестьдесят четыре тысячи пехоты, десять тысяч пятьсот человек конницы, четыреста слонов и сто двадцать колесниц. Как скоро войска были в недальнем друг от друга расстоянии, то в душе Антигона произошла перемена, которая касалась более его надежды, нежели намерения. Хотя он в сражениях был обыкновенно высокопарен и дерзок, употреблял громкий голос и грозные слова и нередко, шутя и говоря что-нибудь смешное, при начале сражения изъявлял свою неустрашимость и презрение к неприятелю, однако в теперешнее время был задумчив и молчалив; он показал сына своего войскам и объявил его по себе преемником. Всего более удивило то, что он долго говорил в шатре один с сыном, хотя прежде не имел обычая советоваться с ним тайно, но держался всегда своих мыслей, давал сам приказания и действовал по своим собственным предначертаниям. Говорят, что Деметрий, будучи еще очень молод, спрашивал его, когда снимутся с лагеря, и Антигон с гневом сказал ему: «Ужели боишься, что ты один не услышишь трубы?»
В теперешнее время дурные знамения унижали их дух. Деметрий увидел во сне Александра в блистательном вооружении, который спросил его: «Какой пароль дадут во время сражения?» Деметрий отвечал: «Зевс и Победа!» – «Так я уйду к противникам, – сказал он, – ибо они меня приемлют». Фаланга уже выстроилась, как Антигон, выходя из своего шатра, споткнулся, упал ничком и ушибся. Он встал, простер руки к небу и молился богам, да дадут ему или победу или смерть нечувствительную прежде, нежели быть побежденным. Между тем началось сражение. Деметрий, предводительствуя многочисленнейшей и лучшей конницей, сошелся с Селевком, сыном Антиоха*, сражался с отличной храбростью и разбил неприятеля; но преследуя безвременно бегущих с большим жаром и честолюбием, он испортил все дело. Поворотив назад, он не мог уже соединиться с пехотой, ибо слоны стали между ним и ею. Между тем Селевк, видя, что пехота остановилась без подкрепления конницы, хотя не нападал на нее, но только стращал и обступал, показывая, будто бы хотел на нее напасть, и тем давал ей время перейти на его сторону. Это и случилось: важная часть пехоты отделилась от Антигона и по своей воле перешла к Селевку. Все войско предалось бегству. Многие уже устремлялись на Антигона; один из приближенных его сказал: «Они бегут на тебя, государь!» – «Кого же другого, кроме меня, имеют они целью? – отвечал Антигон. – Но Деметрий придет ко мне на помощь». Он до конца на это надеялся, смотрел вокруг, не идет ли его сын; между тем вдруг посыпалось на него множество стрел; он пал; прислужники и друзья его покинули; при мертвом теле оставался один Форак из Лариссы.
Так решилось это сражение!* Победившие цари расчленили, как некое огромное тело, владения, бывшие под управлением Антигона и Деметрия, присваивали себе оные и присоединяли к областям, которыми прежде владел каждый из них*. Деметрий предался бегству с пятью тысячами пехоты и четырьмя тысячами конницы и быстро ускакал в Эфес. Все думали, что он, по недостатку в деньгах, не воздержится от того, чтобы не ограбить храма. Но он, боясь в свою очередь, как бы воины его не сделали этого, вышел с поспешностью из Эфеса и обратил свое плавание к Греции, полагая всю надежду на афинян, ибо у них оставил он и корабли, и деньги, и жену Деидамию. Он думал, что самое безопасное для него убежище – была приверженность к нему афинян. Он продолжал свой путь с поспешностью и находился при Кикладских островах, как встретил афинских посланников, которые просили его не вступать в их город, ибо народ определил не принимать в оный никого из царей. Что касается до Деидамии, то они выслали ее в Мегары с почестями и приличным ее достоинству провожанием. Получив сие объявление, Деметрий был от ярости вне себя; хотя перенес свое несчастье с равнодушием и при таком перевороте явил себя не униженным и не малодушным. Для него было горестно, что он вопреки ожиданиям своим обманулся в афинянах и что видимая их приверженность оказалась на деле пустой и притворной. По-видимому, самое ничтожное доказательство приверженности народов к царям и владыкам суть чрезвычайные почести, которых все достоинство состоит в доброй воле оказывающих оные; но когда производит их страх, то не имеют к ним доверия. Народы делают одни и те же постановления и когда боятся, и когда любят. По этой причине разумные государи, полагаясь на собственные свои деяния и поступки, а не на кумиры, живопись и на поклонение народа, или верят им как знакам почестей, или не верят им, почитая их плодами принуждения. Нередко народ, в то самое время, в которое оказывает почести, ненавидит тех, кто вынуждает у него оные и принимают с гордостью и высокомерием.
