По пути она получила много писем от самого Антония и от его друзей, в которых звали ее скорее; но она до того презрела их и насмехалась над ними, что плыла вверх по Кидну* на ладье, которой передняя часть была позолоченная; поднятые паруса были пурпуровые; гребля производилась серебряными веслами по такту флейты, при звуке свирелей и кифар. Сама Клеопатра возлежала под золотой сенью, убранная с таким великолепием, с каким представляется Афродита. Мальчики, уподоблявшиеся живописным эротам, стояли по обеим сторонам с опахалами. Прекраснейшие из ее прислужниц, убранные нереидами и харитами, одни были у кормила, другие у канатов; берега наполнены были благоуханием от великого множества курений; жители частью провожали ее по обеим берегам, частью из города выходили, дабы ее видеть. С площади вышло к ней навстречу такое множество народа, что наконец Антоний, сидевший на трибуне, остался один. Слух распространился, что Афродита идет в торжестве к Дионисию для счастья всей Азии.
Антоний послал пригласить ее к ужину, но она просила его, чтобы он пришел к ней. Желая с самого начала показать некоторое снисхождение и угодливость, он исполнил ее желание. Приготовления, которые он нашел, превосходили всякое ожидание; но всего более изумило его множество огней. Они сверкали и были видимы со всех сторон, в разных наклонениях и положениях, составляя прямоугольники и круги так, что трудно было оторвать взгляд или представить зрелище прекраснее. На другой день, угощая ее взаимно, он старался превзойти ее великолепием и вкусом; но, будучи принужден уступить ей и в одном и в другом и признавая себя побежденным, он первый смеялся сам над грубостью и неопрятностью своих приготовлений. Клеопатра, видя в самых шутках Антония грубого воина и необразованного человека, употребляла сама те же шутки без пощады и с великою уже смелостью. Красота ее, как говорят, сама по себе не была чрезвычайна и не такова, чтобы поразить взирающих на нее; но обхождение с нею неминуемо уловляло сердца, и ее вид, при сладости разговора и при всех поступках ее и обнаруживающих приятностях ее нрава, оставлял в душе некоторое неизгладимое впечатление. Язык ее, как мусикийское многострунное орудие, легко обращался к любому наречию, так что она весьма с немногими варварами говорила через переводчика. Большей частью она давала ответы сама разным народам, как-то: эфиопам, троглодитам*, евреям, арабам, сирийцам, мидийцам и парфянам, хотя бывшие до нее цари не могли выучиться и египетскому языку, а некоторые забыли и македонское наречие.
Клеопатра до того овладела Антонием, что тот позволил увезти себя в Александрию, хотя в то самое время Фульвия, жена его, воевала в Риме с Цезарем за него, а парфянские войска вступили в Месопотамию, и полководцы царя провозгласили Лабиена парфянским наместником* и готовились занять Сирию. В Александрии Антоний, предаваясь забавам и удовольствиям, свойственным юноше, не имеющему никакого занятия, в наслаждениях расточал самое драгоценное достояние – время, как говорит Антифон. Они составили союз, который назвали «Союз неподражаемых», и ежедневно угощали друг друга, расточая несчетное количество денег. Врач Филот, родом из Амфиссы*, рассказывал деду моему Ламприю, что в то время он находился в Александрии, где учился врачебной науке. Один из царских поваров, с которым он имел знакомство, предложил ему, как молодому человеку, показать великолепие и приготовления стола. Филот был введен в поварню, где увидел великие приготовления и среди прочих восемь кабанов, которых жарили. Он удивился множеству тех, кто собирался на пир. Повар засмеялся и сказал, что ужинают вместе немногие, около двенадцати человек; но что подаваемое кушанье должно быть в совершенстве, а совершенство сие одна минута может испортить, ибо Антоний, может быть, захочет есть теперь же или после некоторого времени, или, если случится, несколько отложить, выпив вина или занявшись разговорами. По этой причине готовилось много ужинов, а не один, ибо нельзя было угадать времени. Филот при том рассказывал, что по прошествии некоторого времени был он принят на службу к старшему из детей Антония, рожденного от Фульвии, и что иногда ужинал у него с другими приятелями, когда молодой человек не был приглашен к столу отца своего. Некогда один врач своею говорливостью за ужином беспокоил собеседников; Филот прервал его многоречие следующим софизмом: «Кому жарко, тому должно давать пить холодной воды; у кого жар, тому некоторым образом жарко; так тому, у кого жар, должно давать пить холодной воды». Этот софизм смутил врача и заставил его молчать, а молодой Антоний, будучи весьма доволен, засмеялся и сказал: «Филот! Я дарю тебе все это!» – показав ему стол, покрытый многими большими чашами. Филот отказывался от принятия этого подарка и никак не думал, чтобы такому молодому человеку было позволено столь много дарить; но вскоре после того один из прислужников взял сосуды, принес к нему в корзинке и говорил ему, чтобы он скрепил своею печатью расписку. Филот боялся и не хотел принять их, тогда посланный сказал ему: «Что же ты, несчастный! Боишься принять подарок? Или ты не знаешь, что дающий есть сын Антония, который может все эти сосуды и золотые дарить? Послушай меня, возьми ты все это деньгами; может быть, отец пожелает которую-нибудь из сих чаш по причине их древности и уважаемой отделки». Вот что дед мой много раз слышал рассказывающим самого Филота.
Между тем Клеопатра, раздробив лесть на многие части, – а не на четыре, как полагал Платон, – при всяком случае, важном или забавном, изобретая всегда некоторое новое удовольствие и приятность, порабощала себе Антония, ни днем ни ночью не выпуская его из сетей своих. Она вместе с ним играла в кости, пила, ездила на охоту и смотрела, когда он упражнялся в оружиях, а ночью, когда он приходил к дверям и окошкам простолюдинов и шутил с теми, кто был внутри домов, то она провожала его, шаталась с ним в платье простой служанки – ибо и Антоний старался переодевать себя таким образом; по этой причине нередко возвращался домой, будучи попотчеван ругательствами, а иногда и побоями. Эти поступки были многим подозрительны и неприятны; но вообще александрийцы забавлялись его шутками и отвечали на оные довольно остро и приятно. Они говаривали, что Антоний показывал римлянам трагическую маску, а им комическую.
Рассказывать все его забавные поступки было бы чрезвычайно глупо. Я приведу лишь следующий. Некогда он удил рыбу; но ничего ему не попадалось. Ему было то досадно, ибо Клеопатра находилась рядом. Он велел рыбакам тайно нырять в воду и прицеплять к удочке рыбы, наловленные ими прежде. Два или три раза он вытащил рыбу – хитрость не укрылась от египтянки. Она притворилась удивленной, рассказывала о том своим приятелям и просила их в следующий день находиться при ловле. Многие вошли в рыбачьи лодки; Антоний пустил уду; Клеопатра велела одному из своих рыбаков предупредить других нырнуть и нацепить на уду понтийскую вяленую рыбу. Антоний, полагая, что попалась рыба, тащил ее. Все хохотали. «Оставь, император, – сказала тогда Клеопатра, – уду нам, царям фаросским и канопским; твоя ловля – города, области и цари».
Антоний проводил время в этих забавах и ребячествах, как получил два неприятных известия: одно из Рима – что Луций, его брат, и Фульвия, жена его, сперва боровшиеся друг с другом, потом ведшие войну вместе против Цезаря, потерпели поражение и убежали из Италии; другое, не менее того неприятное – что Лабиен, предводительствуя парфянами, разоряет области Азии от Евфрата и Сирии до Лидии и Ионии. Тогда-то он, как бы воспрянув от сна и протрезвев, двинулся, дабы остановить стремление парфян. Он дошел до Финикии, но, получив от Фульвии письма, исполненные плача и жалоб, обратил путь свой в Италию с двумястами кораблями. На дороге попались ему навстречу бегущие друзья его; он узнал от них, что виновницей войны была Фульвия, женщина, от природы надменная и сварливая, которая надеялась отвлечь Антония от Клеопатры, когда бы в Италии поднялось какое-либо беспокойство.
