Тогда было несколько преторских должностей. Виднейшую из них, которая называется городской*, казалось, следовало получить Бруту или Кассию. Одни говорят, что они по прежним причинам были в тайной между собою ссоре, которая умножилась от этого домогательства, несмотря на то, что были связаны родством, ибо сестра Брута была в замужестве за Кассием. Другие уверяют, что раздор их произведен самим Цезарем, который тайно обнадеживал то одного, то другого в своей к нему милости. Он распалил их до такой степени, что они были в явной между собою вражде. Слава и добродетели Брута были в борьбе с блистательными и смелыми подвигами Кассия против парфян*. Цезарь слышал их речи и, рассуждая о требованиях их со своими друзьями, сказал: «Требования Кассия справедливее, но должно дать Бруту предпочтение». Кассий получил другую претуру, и не столько был благодарен за то, что ему досталось, сколько был гневен за то, которого не получил.
Брут пользовался могуществом Цезаря столько, сколько хотел. От него зависело быть первым другом Цезаря и сильнейшим при нем человеком, но сообщество Кассия его от того отвлекло. Хотя он с ним еще не примирился после первой их ссоры, однако друзья его советовали ему не допускать, чтобы ласки Цезаря прельщали и смягчали его, избегать тираннской благосклонности и милости, которыми он не столько чтил его добродетели, сколько ослаблял твердость и унижал дух.
Между тем Цезарь не был совершенно без добродетели относительно к Бруту – ему доносили на него; и хотя Цезарь боялся возвышенных чувств, важности и друзей его, однако имел доверие к его нраву. Когда сказали ему, что Антоний и Долабелла помышляют о новых беспокойствах, то он сказал, что не эти жирные и хорошо приглаженные его беспокоят, но бледные и сухие, намекая на Брута и Кассия. Некоторые донесли ему некогда на Брута и советовали беречься его. Цезарь, коснувшись рукою груди, сказал: «Ужели вы думаете, что Брут не дождется этого куска мяса…» Этим показывал он, что после него Бруту более, нежели кому-нибудь, было назначено иметь великую силу. В самом деле, Брут, без сомнения, сделался бы первым человеком в Риме, когда бы утерпел несколько времени быть вторым после Цезаря, позволив бы силе его истощиться и увянуть славе, приобретенной победами. Но Кассий, человек стремительный и пылкий, более ненавидящий Цезаря, нежели тираннию, воспламенил и возбуждал Брута. В самом деле, Бруту несносна была власть, а Кассий ненавидел властелина. Он имел многие причины к неудовольствию на него, между прочим и ту, что Цезарь отнял у него львов, которых Кассий закупил заранее, намереваясь занять должность эдила. Они оставлены были в Мегарах и достались Цезарю, когда город был взят Каленом*. Эти звери причинили великую гибель мегарянам. Когда неприятель завладел городом, то жители сломали замки и разбили цепи львам, надеясь, что они воспрепятствуют вступлению неприятеля. Но звери устремились на самих жителей, рвали их на части, когда они бегали безоружными, так что и в самих неприятелях сие зрелище возбудило сострадание.
Такова, по мнению некоторых, была причина злоумышления Кассия на Цезаря. Но это несправедливо. С самого начала Кассий имел природную ненависть, злобу к тираннам, которая обнаружилась еще в детстве. Он ходил в одно училище с сыном Суллы Фавстом. Тот говорил с великой надменностью в кругу других детей, превознося единовластие своего отца. Кассий встал со своего места и бил его кулаками. Опекуны и родственники Фавста хотели подать на него в суд и начать тяжбу, но Помпей их удержал. Он призвал к себе Кассия и Фавста и спрашивал у них, как дело происходило. Говорят, что Кассий сказал тогда: «Ну, Фавст, осмелься только при нем выговорить те слова, за которые я рассердился, и я опять разобью тебе лицо». Таких свойств был Кассий!
Между тем слова приятелей, письма и похвалы граждан призывали и побуждали Брута к делу. На кумире Брутова предка, низложившего власть Тарквиниев, они писали: «О, если бы и ныне был Брут!» или «О, когда бы жил Брут!». В продолжение его претуры трибуна наполнена была ежедневно записками со следующими словами: «Брут, ты спишь!», или: «Нет! Ты не настоящий Брут!». Виною всему этому были Цезаревы льстецы, которые выдумывали для него разные новые почести, возбуждавшие зависть, и на его кумиры наложили ночью диадему, дабы тем приманить народ приветствовать его царем вместо диктатора. Но последовало тому противное – как сказано подробнее в жизнеописании Цезаря.
Когда Кассий начал испытывать мысли друзей своих касательно заговора против Цезаря, то все изъявили свое согласие, если только Брут будет предводителем их, ибо к предприятию этого дела они имели нужду не в руках или смелости, но в знаменитости такого мужа, каков был Брут, который нанес бы первый удар и своим присутствием утвердил справедливость этого дела; в противном случае они при совершении дела не будут иметь бодрости, а, совершив оное, будут более подозреваемы, ибо народ стал бы думать, что Брут не отказался бы от этого дела, когда бы побудительная причина его была похвальна.
Кассий, рассудив о том, первый начал говорить с Брутом после бывшего между ними раздора. Примирившись и оказав друг другу ласки, Кассий спрашивал его: «Намерен ли ты присутствовать в сенате в новолуние месяца марта? Я узнал, что друзья Цезаря будут предлагать о провозглашении его царем». Брут сказал, что не будет в сенате. «Но если позовут нас?» – спросил Кассий. «Мое дело уже, – отвечал Брут, – не молчать далее, но защищать свободу и умереть за нее». Кассий, ободренный этими словами, сказал ему: «Какой римлянин утерпит, чтобы ты умер за свободу прежде его? Ужели ты не знаешь себя, Брут? Или ты думаешь, что твое преторское седалище бывает расписано ткачами и винопродавцами, а не первейшими и лучшими мужами? Они от других преторов требуют раздачи денег, театров и гладиаторов, от тебя же, Брут, требуют как долг отеческий – уничтожения тираннии. Они все готовы для тебя терпеть, если ты окажешь себя таким, каким желают и ожидают тебя». С этими словами Кассий обнял Брута. Примирившись таким образом между собою, они обратились к друзьям своим.
Гай Лигарий был из числа Помпеевых друзей, за что был он обвиняем перед Цезарем, который простил его. Однако Лигарий не столько был благодарен Цезарю за оказанное ему снисхождение, сколько был ему врагом, ненавидя ту власть, от которой находился в опасности погибнуть. Он был близкий друг Бруту. Некогда Брут посетил его в болезни и сказал ему: «О, Лигарий! В такое-то время ты болен!» Лигарий привстал, опершись на свой локоть, взял его за руку и сказал: «Брут! Если ты помышляешь о чем-либо достойном себя – то я здоров!»
Испытывая мысли своих знакомых, на которых могли полагаться, они сообщили им свое намерение и делали их участниками заговора. Они выбирали не одних своих приятелей, но и тех, которые были известны, как люди отважные и презирающие смерть. По этой причине, хотя к Цицерону имели они великое доверие, хотя любили его более всех, однако утаили от него заговор: они боялись, чтобы к природной робости Цицерона не присоединилась старческая осторожность и чтобы он, желая привести мыслями своими в совершенную безопасность всякое обстоятельство, не охладил жара их ревности в исполнении дела, требующего быстроты. Брут пропустил из числа друзей своих и Статилия, эпикурейского философа, и Фавония, подражателя Катона. Во время разговора с ними и философских бесед Брут старался издалека выведать их мысли. Фавоний был того мнения, что междоусобная война хуже беззаконного единоначалия; Статилий сказал: «Здравомыслящему и разумному человеку не прилично беспокоиться и подвергаться опасностям за дурных и безрассудных людей». Лабеон, в присутствии которого происходил сей разговор, противоречил тому и другому. Брут тогда замолчал под предлогом, что трудно было решить их спор, но впоследствии сообщил Лабеону свое намерение, которое принято им охотно. Решено было приобщить к числу заговорщиков другого Брута, прозванного Альбином*, хотя он не был человек предприимчивый и смелый, однако имел великую силу по причине множества гладиаторов, которых содержал для увеселения римлян. Цезарь имел к нему доверие. Когда Кассий и Лабеон говорили о том Альбину, то он ничего им не отвечал, но, встретив наедине Брута и узнав, что он глава этого предприятия, объявил, что будет ревностно ему содействовать. Брутова слава привлекла великое число важнейших мужей к предприятию участия в деле сем. Они не связались клятвою, не дали друг другу слов верности с приношением жертвы, но так умели скрыть в себе самих свое намерение, что хотя заговор был предзнаменуем богами посредством гадания, призраков и жертв, однако никто не верил, чтобы оный существовал.
