Брут чувствовал, что первейшие римляне, известные своими высокими чувствами, родом и добродетелями, были в зависимости от него, понимая всю опасность, которая им угрожала, старался вне дома казаться спокойным и твердым, но дома, особенно ночью, он не мог быть таковым. Часто заботы против воли его побуждали от сна, часто, предаваясь глубокой задумчивости и представляя себе трудности, сопряженные с этим предприятием, не мог скрыть от жены своей, которая покоилась вместе с ним, что он преисполнен необыкновенного смятения и вращал в уме своем какую-нибудь мысль, тяжкую и трудную к исполнению.
Порция, как выше сказано, была дочерью Катона; Брут, который был ему племянником, женился на ней по смерти первого мужа ее*. Она была еще молода и имела от него малолетнего сына, по имени Бибул. Поныне существует книга, им написанная, под названием «Воспоминания о Бруте». Порция, женщина мудрая, любящая мужа своего и исполненная высоких чувств и ума, не прежде решилась спросить у мужа своего о тайных его помышлениях, как по испытании самой себя следующим образом. Она взяла ножик, которым стригут ногти брадобреи, велел выйти из своей комнаты всем прислужницам своим и сделала сама в своем бедре глубокую рану. Кровь полилась рекой, вскоре почувствовала она страшные боли и сильный от раны происходящий жар. Брут был в беспокойстве и в великой горести. Порция среди самой сильной боли сказала ему следующее: «Брут, я дочь Катона, я перешла в твой дом не для того, чтобы, подобно наложницам участвовать в твоем ложе и столе, но дабы разделить с тобою радости и печали. Твое поведение по отношению ко мне совершенно беспорочно, но какое доказательство любви и благодарности могу дать тебе, если я не разделяю с тобой тайных твоих страданий и забот, имеющих нужду в доверии? Я знаю, что женщина, по природе своей, не имеет твердости к сохранению тайны, но, Брут, хорошее воспитание и обращение с добродетельными людьми имеют на свойства человека некоторое влияние. Я дочь Катона и сверх того жена Брута. Я испытала себя в том, в чем сама на себя не полагалась; а ныне узнала, что и самая сильная боль не может победить меня». Сказав это, она показала ему рану и рассказала опыт, проделанный над самой собою. Брут был поражен изумлением, он поднял руки к небу и молился богам, да позволят они ему совершить счастливо сей подвиг и тем явиться достойным мужем Порции! После того он приложил старание к исцелению ее.
Когда назначено было собраться сенату, в заседании которого полагали, что и Цезарь хотел присутствовать, то заговорщики решились совершить свое намерение. Они думали, что только в этом случае могли быть вместе, не возбуждая подозрения, и что все знаменитейшие и первейшие мужи будут находиться вместе с ними и по совершении великого дела немедленно объявят себя защитниками свободы. Казалось им при том, что самое место было предлагаемо им богами и благоприятствовало им. То была зала в одной из бывших вокруг театра галерей, в ней стоял кумир Помпея, воздвигнутый ему городом, после того он украсил сие место галереями и театром. Сюда созван был сенат в середине марта месяца – в день, который называется мартовскими идами. Казалось, некоторое божество ведет Цезаря для наказания перед Помпеем.
С наступлением дня Брут вышел из дома, подпоясавшись кинжалом, о котором знала лишь одна супруга его, другие заговорщики собрались в доме Кассия и повели на площадь сына его, который тогда надел так называемую тогу совершеннолетнего человека. С площади они пошли в галерею Помпея, где и оставались в ожидании скорого прибытия Цезаря в сенат. Здесь, по справедливости, мог бы удивиться хладнокровию сих мужей и спокойствию их среди опасности тот, кто знал их намерение. Многие из них, будучи преторами и долженствуя заниматься общественными делами, не только слушали с кротостью просителей и тяжущихся, как бы их мысли были совершенно свободны, но каждый из них судил и решал дела в полном уме и с надлежащим вниманием. Когда кто-то из осужденных не хотел покориться решению Брута и кричал, что он на то не согласен, и хотел перенести дело к Цезарю, то Брут, взглянув на предстоявших, сказал: «Мне Цезарь не запрещает поступать по законам и никогда не запретит».
Впрочем, случай навел им тогда многие беспокойства. Первое и главное было то, что Цезарь медлил прийти в сенат, хотя прошло уже несколько часов: жертвоприношения были не благознаменательны, и потому супруга его удерживала его дома, а прорицатели запрещали выходить. Во-вторых, некто из знакомых Каски подошел к нему, взял его за руку и промолвил: «Ты от меня скрывал тайну, Каска, но Брут все мне объявил». Каска был приведен в изумление, но приятель его засмеялся и продолжал: «Да откуда же ты, счастливец, так скоро разбогател, что хочешь домогаться эдильства?» Вот как близок был Каска, обманутый двусмыслием, обнаружить тайну! Попилий Ленат, муж сенаторского достоинства, приветствовал Брута и Кассия с изъявлением отличного усердия, шепнул им на ухо: «Желаю вам совершить то, что у вас на уме, и советую не медлить; дело уже не есть тайна».
Сказав это, он отстал от них, внушив им сильное подозрение, что предприятие их было обнаружено.
В то же время кто-то прибежал к Бруту из дома и возвестил ему, что жена его умирает. Порция, будучи погружена в горесть и не в силах перенести великость беспокойства, едва могла удержать себя дома; при малейшем шуме или крике, подобно женщинам, объятым вакхическим исступлением, она вспрыгивала, спрашивала каждого, кто приходил с площади, что делает Брут, посылала людей одного за другим, наконец, силы телесные не могли выдержать долго продолжавшегося душевного беспокойства – она ослабела и истощилась. Порция была вне себя от неизвестности. Она не успела войти в горницу, но опустилась и впала в некоторое исступление и обморок – цвет лица ее изменился, голос совершенно исчез. Рабыни ее при виде сем издали громкие вопли, соседи собрались к дверям дома ее, вскоре распространился слух, что она умерла, однако вскоре искра жизни возожглась в ней: она пришла в себя, и женщины имели о ней попечение. Брут, получив это известие, был встревожен, однако горесть не заставила его отстать от общего дела, чтобы в страсти обратиться к домашнему беспокойству.
Уже дано было знать заговорщикам, что приближается Цезарь, несомый на носилках. Он имел намерение по причине неблагознаменательных жертвоприношений ничего важного не утверждать в сенате, но отложить дела до другого времени под предлогом болезни. Как скоро он встал с носилок, то Попилий Ленат, который прежде пожелал Бруту и Кассию доброго успеха в своем предприятии, бросился к нему и говорил с ним долго; Цезарь стоял и слушал его с вниманием. Заговорщики – назовем их этим именем – не могли слышать его слов, но догадывались по подозрению, которое имели на него, что целью этого разговора был донос на их умысел. Бодрость их упала; они взглянули друг на друга, подавая друг другу знак лицом – не дожидаться того, чтобы поймали их, но немедленно умереть от собственной руки своей! Уже Кассий и некоторые другие наложили руки на рукояти и извлекли кинжалы, бывшие под тогами; но Брут заключил по виду Лената, что он просил Цезаря настоятельно, а не доносил на кого-либо; он ничего не сказал своим товарищам, ибо среди них находилось много посторонних людей, но веселым лицом успокоил их. Через минуту Ленат поцеловал руку Цезаря и удалился; он тем явно доказал, что говорил с Цезарем о себе и о собственных делах своих.
