Между тем сенат собрался в зале; некоторые из заговорщиков окружили стул Цезаря, как будто бы хотели с ним говорить; Кассий, говорят, обращаясь лицом к кумиру Помпея, призывал его, как бы он его понимал. Требоний повел Антония к дверям и на долгое время задержал его разговором вне залы.
При вступлении Цезаря сенаторы встали; когда он сел, заговорщики немедленно окружили его и пустили вперед Туллия Кимвра, который просил за изгнанного брата своего. Они все умоляли Цезаря вместе с Кимвром, брали его за руки, целовали его в голову и грудь. Цезарь сперва отвергал их моления, но как они не отставали, то он вскочил, и в то же время Туллий обеими руками сорвал с плеч его тогу; Каска, стоявший позади его, первый обнажил меч и поразил его в плечо неглубоко. Цезарь схватил за рукоять меч его и вскричал на латинском языке: «Изверг Каска, что ты делаешь?» Каска на греческом языке звал брата своего и просил у него помощи. Цезарь, уже поражаем многими, озирался кругом и хотел вырваться сквозь них, как увидел Брута, извлекающего меч против него; тогда он выпустил руку Каски, которую держал, покрыл голову тогою и предал свое тело ударам их. Заговорщики в тесноте, нанося многие удары мечами на одно тело, поражали друг друга, так что и Брут получил рану в руку, содействуя другим в совершенстве убийства; все они были обрызганы кровью.
Таким образом был убит Цезарь. Брут, став в средине, хотел говорить и старался ободрить сенат; но сенаторы от страха предались беспорядочному бегству; у дверей происходил шум и началась давка, хотя никто не гнался за ними, не принуждал их выйти, ибо было принято твердое намерение не убивать никого более, но призывать всех к свободе. Однако все заговорщики изъявили желание при совещании своем предприятия умертвить еще и Антония, человека наглого, преданного единовластию и приобретшему в войске силу коротким обхождением с воинами; он был от природы смел и предприимчив и при том имел тогда консульскую власть, будучи товарищем Цезаря в сем достоинстве. Но Брут противился этому намерению, во-первых, опираясь на справедливость, во-вторых, имея надежду, что Антоний переменится, ибо полагал, что он как человек, одаренный великими способностями, любивший честь и славу, как скоро не станет Цезаря, будет содействовать отечеству в приобретении свободы, увлеченный примерами других к тому, что было похвально. Таким образом Брут спас Антония, который в тогдашнем ужасе надел простое платье и бежал.
Брут и его приятели направили свое шествие на Капитолий; имея руки окровавленные и показывая обнаженные мечи, они призывали граждан к освобождению. Шум и крик раздавался по городу; бегающий взад и вперед народ умножал смятение. Но как никто не был убиваем и ничьих вещей не грабили, то сенаторы и многие из плебеев, ободрившись, взошли на Капитолий, где находились заговорщики. Собрался народ, и Брут говорил речь, приличную совершившемуся делу, стараясь успокоить народ. Граждане одобряли его и кричали ему, чтобы он сошел вниз. Заговорщики, ободрившись, сошли на форум; они следовали один за другим, но многие из знаменитейших граждан окружили Брута, провожали его торжественно с Капитолия и привели на трибуну. Народ, хотя и состоял из смешанной толпы граждан и имел намерение шуметь, однако видом этим приведен был в страх; все ожидали будущего чинно и безмолвно. Брут предстал; все утихли и дали ему говорить. Что не всем нравилось случившееся, это обнаружилось тем, что когда Цинна начал говорить и обвинять Цезаря, то они пришли оттого в сильный гнев и ругали Цинну. Это заставило заговорщиков опять уйти на Капитолий. Брут, боясь осады, отослал назад отличнейших мужей, которые сопровождали его; он не хотел, чтобы они подвергались тем же опасностям, когда не участвовали в вине его.
На другой день сенат собрался в храме Земли. Антоний, Планк и Цицерон говорили о всепрощении и единодушии. Определено было не только, чтобы заговорщикам была предоставлена свобода, но чтобы консулы предложили мнение, какие почести им оказать. Постановив это, сенаторы разошлись. Антоний послал на Капитолий сына своего в залог, Брут с другими заговорщиками вышел оттуда. Тогда все, смешавшись с ними, приветствовали их и брали за руки. Антоний принял к себе в дом и угостил Кассия; Лепид угощал Брута; остальные угощаемы были другими, смотря по тому, как связаны с кем-либо узами дружбы и знакомства. На другой день поутру сенат опять собрался; сперва определены были Антонию почести за то, что укротил начало междоусобных браней; потом изъявлена была благодарность Бруту и его товарищам; наконец последовало разделение провинций: Бруту назначен был Крит, Кассию – Ливия, Требонию – Азия, Кимвру – Вифиния, другому Бруту – Галлия, при Эридане лежащая.
За этим рассуждаемо было о завещании и о погребении Цезаря. Антоний требовал, чтобы завещание было прочтено, а тело его было вынесено не тайно и с честью, дабы не раздражать народ. Кассий сильно тому противоречил; но Брут уступил желанию Антония и согласился с ним; это – вторая ошибка Брута. Он был порицаем за то, что пощадил Антония и воздвигнул против заговорщиков страшного и непреодолимого противоборника; позволение же, данное Антонию, похоронить Цезаря так, как он хотел, была также весьма важная ошибка. В завещании Цезаря отказываемо было каждому римлянину по семидесяти пяти драхм; народу оставлены были и сады, лежащие за рекою, где ныне храм Фортуны. Это обстоятельство возбудило в гражданах удивительную благосклонность и любовь к умершему. Когда же тело Цезаря было принесено на форум, и Антоний, по обыкновению говоря над умершим похвальную речь и заметя, что толпы народа были ею тронуты, начал возбуждать в них жалость, взяв окровавленное платье Цезаря, раскрыл его и показывал на нем проколотые места и множество ран. Уже не было более никакого порядка и устройства: одни кричали, что должно умертвить убийц, другие, как было некогда при демагоге Клодии, срывая стулья и столы с лавок, сносили их в одно место и составили огромный костер, на который положили мертвое тело и сожгли его среди многих храмов, среди священных и неприкасаемых мест. Как скоро пламя поднялось, то многие граждане с разных сторон бросились, схватили горящие головни и бегали к домам убийц Цезаря с намерением их сжечь. Но заговорщики, укрепившись в них заранее, отразили опасность.
Некий гражданин по имени Цинна, занимавшийся стихотворством, не только не участвовавший в убийстве Цезаря, но бывший ему другом, увидел во сне, что Цезарь звал его к ужину, но что он от того отказывался; Цезарь просил его, принуждал и наконец взял за руку, привел в место, преобширное и мрачное; он следовал за ним против воли, исполненный изумления. В ту ночь, когда увидел он сон сей, сделался ему жар, однако поутру, когда тело было вынесено, стыдясь не присутствовать при погребении Цезаря, вышел на форум в то время, когда народ предавался уже своей ярости. Как скоро он вышел, то народ принял его за того самого Цинну, который незадолго перед тем ругал Цезаря в Собрании – он был народом растерзан.
Этот несчастный случай, наряду с переменой в поведении Антония, привел заговорщиков в такой страх, что они оставили город и жили сперва в Антии, надеясь возвратится опять в Рим, как скоро все успокоится и охладится ярость народа. Они ожидали, что это легко случится в народе, которого стремления быстры и непостоянны. Они полагались на приверженность к ним сената, который оставил без наказания тех, кто растерзал Цинну, но отыскивал и задерживал тех, кто напал на дома их. Сам народ, уже досадуя, что Антоний присвоил себе верховную власть, желал Брута и ожидал, что он приедет в Рим, дабы присутствовать в зрелищах, которые должен был дать по долгу претора. Но Брут, зная, что многие из воинов, бывших с Цезарем в походах и получившие от него земли и города, злоумышляли против него и мало-помалу стекались в город, не осмелился приехать в Рим. Народ и в отсутствии его был зрителем игр, которые происходили с отличным великолепием и великими издержками*. Брут купил многих зверей и велел всех употребить в играх, запретив продавать кого-нибудь из них или оставлять. Он сам приехал в Неаполь, где нашел множество Дионисиевых художников. Друзьям своим писал о некоем Канутии, который отличался на театрах, и просил их, чтобы они его уговорили ехать в Рим, ибо не надлежало употреблять принуждение против кого-либо из греков. Он писал также и Цицерону и просил его непременно присутствовать при играх.
