Но ликийцы вдруг были объяты необыкновенным и непостижимым отчаянием, которое можно уподобить страстной любви – к смерти. Все вместе, свободные и невольники, большие и малые, с женами и детьми бросились на неприятелей, которые хотели помочь им к погашению огня, и гнали их со стен; они сами приносили тростник, дрова и другие удоборазгорающие вещи, желая обратить на город огонь, подавая ему пищу и всеми способами стараясь, чтобы он распространился и усилился. Когда же пламя разлилось всюду, объяло со всех сторон город и вспыхнуло с великой силою, то Брут, с душою, терзаемой от печали, разъезжая верхом вне города, старался им помогать; он простирал к жителям руки, просил их щадить и спасать город; но никто не оказывал к нему внимания; не только мужчины, женщины губили себя всеми средствами, но малые дети, одни с криком и восклицанием прыгивали в огонь, другие бросались с городских стен; иные подставляли шеи под меч отцов своих, обнажали себя и просили, чтобы поразили их. По разрушении города нашли женщину, которая повесилась на веревке, на шее ее висел мертвый младенец, между тем как она зажженной свечою хотела поджечь дом. Зрелище это было ужасно; Брут не мог видеть его, но, услышав о том, не мог от слез удержаться. Он обнародовал, что даст награду воину, который будет в состоянии спасти хоть одного ликийца. Говорят, что всех граждан, которые не противились спасению, было не более полутораста. Таким образом, ксанфийцы после нескольких веков, как бы совершая определенный судьбою круг погибели своей, пробудили воспоминания своею смелостью об участи своих предков, которые равным образом во время войны с персами сожгли город свой и погубили сами себя*.
Брут, видя, что Патары* упорствовали против него, не решился приступить к городу, боясь со стороны их такого же отчаяния. Он имел у себя в плену несколько женщин и отпустил их без выкупа. То были жены и дочери знаменитейших граждан; представляя Брута человеком добродетельнейшим и справедливейшим, они убедили своих отцов и мужей уступить ему и сдать город. За этим и все другие предавались ему и находили в нем, вопреки ожиданиям, доброго и снисходительного человека. В то самое время, как Кассий принудил всех родосцев приносить к нему золото и серебро*, сколько было у каждого – из чего составилось количество восьми тысяч талантов, – а на город сверх того наложил пени в пятьсот талантов – Брут, взыскав с ликийцев полтораста талантов и не сделав им более никакого вреда, отправился в Ионию.
Он произвел многие достопамятные дела, воздавал почести и наказания тем, которые их заслуживали. Я опишу здесь то, что принесло более удовольствия ему и знаменитейшим римлянам. Когда Помпей Великий, лишенный Цезарем верховной власти, убежал и пристал к египетскому городу Пелусию, то опекуны малолетнего царя составили совет вместе с друзьями своими. Мнения их не были между собою согласны. Одни хотели Помпея принять, другие выгнать из Египта. Некий хиосец, по имени Феодот, обучавший царя риторике за деньги, но удостоенный тогда заседать в совете, за неимением лучших людей, утверждал, что как те, кто хотел принять к себе Помпея, так и те, кто хотел его отпустить, равно погрешали, что в настоящем положении дел полезно только одно – принять и умертвить Помпея. Оканчивая речь свою, он примолвил: «Мертвый не кусается». Совет присоединился к его мнению – и Помпей Великий лежал мертвый на берегу моря – пример невероятных и неожиданных превратностей счастья – произведение ораторского искусства и красноречия Феодота, как сам софист сей говорил с хвастливостью. По прошествии некоторого времени прибыл в Египет Цезарь. Советники царские погибли, получая достойное своей жестокости наказание. Но Феодот, заимствовав у счастья несколько времени для проведения бесславной, бедной и скитающейся жизни, не укрылся от Брута, который разъезжал по Азии; он был к нему приведен и наказан – и, таким образом, сделался он известнее смертью своей, нежели жизнью.
Между тем Брут призвал Кассия в город Сарды. Кассий шел к нему с друзьями своими. Все войско вооруженное провозгласило обоих императорами. Как бывает в делах великих среди людей, у которых много друзей и подчиненных полководцев, они имели причины друг друга винить и жаловаться прежде, нежели заняться чем-либо другим: прямо с дороги они вошли в комнату, заперлись одни и без всяких свидетелей сперва изъявили жалобы свои друг на друга, потом начали друг друга упрекать и обвинять; наконец в сильной страсти они говорили друг другу смело и откровенно и даже плакали. Друзья их удивлялись жару и гневу, с которым они говорили, боялись, чтобы от этого не были дурные последствия, но вступить к ним было им запрещено. Однако Марк Фавоний, подражатель и почитатель Катона, который предавался философии не со здравым рассудком, но с некоторым исступлением и неистовством, хотел к ним войти, несмотря на то, что служители удерживали его. Трудно было остановить Фавония, когда он к чему-либо устремлялся. Он был во всем неукротим и горяч. Он ни во что не ставил сенаторского своего достоинства, но киническою смелостью часто успокаивал гнев тех, кто принимал в шутку безвременные его представления. Он вломился в двери, пробравшись насильно сквозь тех, кто его удерживали, и вошел к Бруту и Кассию, важным голосом произнося стихи, которыми Гомер заставляет говорить Нестора:
Внемлите мне! Ибо меня моложе оба*.
Кассий засмеялся при этих словах, но Брут прогнал Фавония, называя его настоящим псом и лжепсом*. Однако этим прекратилась их ссора, и они немедленно помирились. Кассий приготовил ужин, а Брут пригласил своих приятелей. Все уже сидели, как пришел и Фавоний после бани. Брут свидетельствовал, что он пришел незваный и велел ему садиться на верхнее ложе. Фавоний прошел насильственно и сел на среднее*. Пиршество проведено в приятных шутках и философских разговорах.
На другой день по доносу сардийцев в похищении денег Брут осудил и предал бесчестию Луция Оцеллу, римлянина, бывшего претором, к которому он имел доверие. Это происшествие немало огорчило Кассия. Он сам за несколько дней сделал выговор наедине двум в том же изобличенным друзьям своим, потом простил их и продолжал употреблять по-прежнему. По этой причине он жаловался на Брута как на человека, слишком строгого, наблюдающего законы и любящего справедливость в такое время, в котором нужны были благоразумие и снисходительность. Брут советовал ему вспомнить иды марта, в которых они убили Цезаря, хотя не сам он разорял народ, но собою подкреплял тех, кто это производил; он говорил, что если какой-либо предлог может оправдать пренебрежение к справедливости, то лучше было бы терпеть друзей Цезаря, нежели сносить бесчинства, оказываемые своими. «Терпя друзей Цезаря, мы были бы порицаемы в малодушии; терпя своих, мы будем обвиняемы в несправедливости в то самое время, как должны переносить труды и опасности». Таковы были правила Брутовы.
Когда они решились уже переправиться из Азии в Европу, то, говорят, Брут видел великое знамение. Он был от природы бдителен, сон его продолжался самое короткое время, как по причине воздержания его, так и множества занятий. Днем он никогда не спал, ночью отдыхал только тогда, когда не имел никакого дела и не с кем было ему говорить, ибо все предавались сну. Уже война возгорелась, он был обременен важнейшими делами и заботился о будущем. С вечера после кушанья несколько дремал, потом в остальную часть ночи занимался нужнейшими делами. По приведении их в порядок он посвящал время чтению до третьей части ночи, когда обыкновенно начинали приходить к нему сотники и тысячники. Он намеревался уже перевести войско свое из Азии; шатер его был освещен слабым светом среди глубокой ночи; в стане его господствовала тишина. Брут был погружен в задумчивость и рассуждал сам с собою; ему казалось, что кто-то вошел – взглянул на дверь – и увидел страшный и необыкновенный призрак: тело чудовищное и ужасное, которое в молчании стояло перед ним. Брут осмелился спросить его: «Кто ты, из богов ли или людей, и зачем ты пришел ко мне?» Призрак отвечал ему: «Я злой твой гений; ты увидишься со мной при Филиппах». Брут, нимало не смутившись, отвечал: «Увижусь».
