Здесь Марк, сын Катона, сражался среди отборнейших и благороднейших юношей; он утомился, но не предался бегству, не уступил неприятелю; действуя своею рукою, объявляя имя свое и отца своего, он, наконец, пал среди множества мертвых неприятелей. Равным образом пали многие из отличнейших мужей, защищая Брута.
В числе приятелей его был и Луцилий, человек мужественный. Видя несколько варварских конных, которые в преследовании нимало о других не заботились, но стремились прямо на Брута, решился удержать их с опасностью своей жизни. Отстав несколько от Брута, он объявил сам воинам, что он Брут. Они ему поверили, ибо Луцилий просил их, чтобы они повели его к Антонию, на которого более полагался, боясь Цезаря. Эти конные, радуясь находке и думая, что счастье им отменно благоприятствовало, повели Луцилия к Антонию. Уже было темно; они послали от себя вперед несколько гонцов с известием. Антоний, исполненный радости, вышел навстречу к тем, кто вел Луцилия, между тем стекались к нему все те, кто слышал, что ведут Брута живого; одни почитали его достойным жалости за свою участь; другие недостойным своей славы за то, что он сделался добычей варваров из любви к жизни. Когда конные были уже близко, то Антоний остановился и был в недоумении, как принять Брута. Луцилий, приведенный к нему, сказал смело: «Антоний! Никто не поймал Марка Брута, и никто из неприятелей не поймает его. Нет! Счастье не будет столь сильно над добродетелью. Брут, живой или мертвый, найдется где-нибудь, но в положении, достойном себя. Что касается до меня, то я обманул твоих воинов – и за то не отказываюсь принять самое жестокое наказание». Так сказал Луцилий; слова его всех изумили. Антоний, взглянув на тех, кто привел его, сказал им: «Товарищи! Вы негодуете за обман, почитая себя оскорбленными; но будьте уверены, что вы обрели находку важнее той, которую вы искали. Вы искали врага, но привели ко мне друга. Клянусь богами, я не знал бы, как поступить с Брутом, когда бы он был приведен ко мне живой. Дай бог мне всегда встречать таких приятелей вместо врагов!» Сказав это, он обнял Луцилия и поручил его одному из своих друзей; и впоследствии он употреблял его во всех случаях, как верного и постоянного друга.
Брут среди темноты перешел через ручей, которого берега были круты и покрыты лесом. Он недалеко прошел, но расположился в какой-то лощине, перед которой стояла большая скала. Вокруг него было немного полководцев и друзей. Он взглянул на небо, которое было все в звездах, и произнес два стиха, из которых Волумний сохранил один:
О, Зевс! Ты не забудь виновника сих зол!*
Волумний говорит, что забыл другой стих. По прошествии малого времени Брут, называя по имени каждого из приятелей своих, падших перед ним в сражении, вздохнул о Лабеоне и Флавии тяжелее, нежели о других. Лабеон был его наместник, а Флавий – начальник рабочего отряда. Между тем один из его спутников, имея жажду и приметя, что и Брут равно жаждал, взял шлем и побежал к реке. Послышался шум на одной стороне; Волумний пошел, дабы видеть, что это значило; за этим последовал щитоносец Дардан. Возвратившись после короткого времени, они спрашивали о воде. Брут, улыбнувшись, выразительно сказал Волумнию: «Она выпита, но принесут нам другую». За водой послали того самого, который ходил прежде; он едва не был пойман неприятелями, получил рану и с трудом спасся.
Брут полагал, что в сражении убито немного. Статилий вызвался пробраться через неприятелей – ибо иначе нельзя было это исполнить, обозреть стан и дать знак огнем, если найдет тамошние дела в хорошем состоянии, и опять возвратиться к нему. Статилий дал знак огнем, ибо действительно прошел до стана, но долго не возвращался. Брут сказал: «Если Статилий жив, то придет». Однако при возвращении своем попался он неприятелю и был убит.
Ночь уже была глубокая. Брут, сидя на месте, приклонился к невольнику своему Клиту и говорил с ним; Клит молчал и плакал. Брут призвал щитоносца своего Дардана и говорил с ним наедине. Наконец, напомнив Волумнию на греческом языке о времени их учения и упражнений, он просил его держать вместе с ним меч и усилить удар. Волумний отверг это предложение; все другие были в таком же расположении. Некто сказал, что надлежало бежать далее, а тут не оставаться. «Да, – отвечал Брут, – бежать, но только посредством рук, а не ног». Он подал руку каждому из них со спокойным и веселым лицом и сказал: «Для меня утешительно то, что не обманулся ни в ком из приятелей моих; я жалуюсь только на счастье в рассуждении отечества, а себя почитаю блаженнее победителей, ибо не только вчера или в прежнее время, но и ныне оставляю я по себе славу в добродетели, которую ни деньгами, ни оружиями не оставят по себе победившие; но всегда будет известно, что несправедливые, погубив справедливых, злые – добрых, начальствуют так, как им неприлично».
После этих слов он просил друзей своих спасать себя и сам пошел несколько далее с двумя или тремя приятелями, в числе которых был и Стратон, с которым Брут познакомился и подружился во время совместного обучения риторикой. Он поставил его весьма близко к себе, схватил обнаженный меч обеими руками за рукоятку, упал на него и умер. Другие говорят, что не он сам, но Стратон, по усиленным просьбам Брута, подставил ему меч, отворотивши лицо, что Брут упал грудью на него быстро, пронзил себя и весьма скоро умер.
Мессала, друг Брута, помирившись с Цезарем, некогда в досужное время привел к нему этого Стратона и со слезами сказал ему: «Цезарь! Вот человек, который оказал моему Бруту последнюю услугу». Цезарь принял благосклонно Стратона и имел при себе во всех подвигах и в сражении при Акции. Он был один из отличнейших греков, бывших при нем. О Мессале говорят, что когда Цезарь хвалил его впоследствии за то, что при Акции служил ему с великой ревностью, хотя при Филиппах был самым жарким его врагом, защищая Брута, то он отвечал: «Цезарь! Я всегда держался справедливейшей и лучшей стороны».
Антоний, найдя мертвое тело Брута, велел его покрыть великолепнейшей из своих пурпуровых мантий. Узнав впоследствии, что эта мантия была украдена, он велел умертвить похитителя. Прах Брута отослал он к матери его, Сервилии.
Касательно Порции, жены Брута, упоминает философ Николай и вслед за ним Валерий Максим, что она хотела умереть, но как приятели удержали ее, уговаривали и стерегли, то она, схватив уголья с огня, проглотила их, зажала рот и таким образом себя задушила. Однако существует письмо Брута к приятелям своим, в котором он жалуется на них и оплакивает Порцию, которая была ими оставлена и в болезни решилась прекратить жизнь свою. Впрочем, Николаю*, по-видимому, не было известно время описанного им происшествия, ибо упомянутое письмо, если оно не подделанное, дает знать о болезни, любви к мужу и роде смерти сей женщины.
Сравнение Диона с Брутом
Как в одном, так и в другом из мужей сих мы открываем много хорошего. Во-первых, они сделались великими при весьма малых пособиях. Эта сторона в Дионе прекраснее: ему никто не оспаривал начальства, как Бруту Кассий, к славе и добродетели которого не имели равного доверия, но который в войне подал не меньшие опыты смелости, искусства и деятельности; некоторые ему одному приписывают все начало дела и почитают его зачинщиком заговора, составленного против Цезаря в то время, когда Брут пребывал в покое. Дион, напротив того, приобрел сам друзей и сотрудников в своем предприятии, равно как и оружия, и корабли, и военную силу. Однако Дион, подобно Бруту, не приобрел посредством войны ни богатства, ни могущества, но сам пожертвовал своим богатством для продолжения войны и для спасения граждан издержал наперед все то, что служило к содержанию его в изгнании. Сверх того Бруту и Кассию не было позволено жить в покое и безопасности после побега своего из Рима; они были осуждены к смерти, были преследуемы и по необходимости прибегнули к войне, окружили себя оружиями, более подвергаясь опасности для себя, нежели для своих граждан. Дион, напротив того, в изгнании проводил жизнь спокойнее и приятнее изгнавшего его тиранна, но для спасения Сицилии бросился добровольно в опасность.
