Между тем Титиан раскаялся в отправлении посланников; он опять велел влезть на стены воинам, которые казались храбрейшими, а других побуждал к подкреплению их. Но как скоро Цецина приблизился верхом к городу и протянул к воинам руку, то никто уже не хотел сопротивляться; одни со стен приветствовали воинов, другие отворяли ворота, выходили и смешивались с идущими. Никто не употреблял насилия; они принимали и приветствовали друг друга. Все поклялись в верности Вителлию и пристали к нему.
Так большей частью описывают это сражение те, кто был при нем, признаваясь, впрочем, что сами не знают в точности всех обстоятельств по причине беспорядка и неустройства, с которыми оно происходило. Долго после того, когда я проезжал через это поле, Местрий Флор, муж консульский, который находился в числе тех, кто сражался за Отона не по своей воле, но по принуждению, показав мне древний храм, рассказывал, что после сражения, придя к тому месту, увидел такую груду мертвых, что люди, стоявшие наверху храма, могли доставать мертвые тела с обеих сторон, что он искал тому причины, но не мог ни сам ее найти, ни от других узнать. Он полагал, что в междоусобных войнах, когда одна сторона разбита, то бывает много мертвых, ибо воины не ловят живых, потому что не могут употреблять уловляемых сограждан. Касательно же накопления в одно место сих мертвых, то трудно отгадать тому причину.
Отон сперва получил неверное известие. Лишь потом появились раненые и рассказали о битве с большей достоверностью. При этом менее можно удивляться друзьям его, которые ободряли его и советовали ему не отчаиваться, но любовь и приверженность к нему воинов превосходили ожидание. Никто из них не покинул его, никто не перешел к неприятелю, никто не искал собственного спасения, когда дела императора были в отчаянии. Они все вместе пришли к дверям, называли его своим императором и, когда он вышел к ним, то они издавали крики, брали его за руки, падали пред ним, плакали, просили не оставлять их, не предать неприятелям, но пока в них дыхание, употреблять и души их и тела в свою пользу. Они все вместе о том умоляли. Один из самых неизвестных воинов, подняв меч, сказал: «Знай, Цезарь, что все расположены к тебе так, как я», – и умертвил себя. Однако ничто не поколебало Отона. С веселым и спокойным лицом обратил он взоры свои на все стороны и сказал: «Соратники! Этот день я почитаю блаженнее того, в который вы меня провозгласили императором, видя в вас такую приверженность и принимая от вас такие доказательства любви. Но не лишайте меня важнейшего знака любви – позволения мне умереть с похвалою за столь многочисленных и замечательных граждан. Если я сделался достойным римского владычества, то мне не должно щадить жизни своей за отечество. Знаю, что победа противников не тверда и не решительна; есть известие, что войско наше из Мезии не на много дней дороги уже отстоит и идет к Адриатическому морю. С нами Азия, Сирия, Египет, войска, воюющие с иудеями; у нас сенат, в наших руках жены и дети неприятелей. Но мы не с Ганнибалом, не с Пиром, не с кимврами ведем войну за Италию, мы воюем с римлянами – как мы, так и неприятели, и побеждая, и побеждаемы, равно обижаем отечество. Благополучие победителя есть отечеству гибель. Поверьте, что я могу умереть похвальнее, нежели начальствовать, ибо я не вижу, могу ли причинить римлянам столько пользы, одержав верх, сколько принесши себя в жертву, дабы восстановлен был мир и согласие, и дабы Италия не узрела в другой раз такого дня».
Сказав это, он отвергнул с твердостью тех, кто ему противоречил и отсоветовал, и велел своим друзьям и находившимся при нем сенаторам удалиться; тем, кто уезжал, давал он письма и к городам, приказывая, чтобы их провожали с честью и безопасно. Призвав к себе племянника своего Кокцея, который был еще весьма молод, он ободрял его и советовал ему не бояться Вителлия, которого он сохранил мать, жену и род, заботясь о них, как о своих; что он не усыновил его, хотя того хотел, но отложил до другого времени, дабы мог вместе с ним управлять, когда бы он одержал победу, а будучи побежден, не погиб вместе с ним. «Еще я завещаю тебе, сын мой, в последний раз, не совсем забыть и не слишком помнить, что твой дядя был Цезарем». По окончании сих речей он услышал у своих дверей шум и крик! Воины грозили умертвить сенаторов, которые хотели удалиться, если не останутся и не уйдут, оставя императора. Отон, заботясь о них, выступил опять и уже не с кротостью и просьбами, но с суровостью и гневом взглянув в ту сторону, где происходило больше шуму, заставил воинов со страхом и трепетом удалиться.
Вечером он захотел пить и выпил немного воды. У него было два меча; он долго испытывал острие их; один из них отдал, а другой взял в руки. Он призвал служителей, говорил с ними ласково и дал им денег, одному более, менее другому, не так как бы он не щадил денег, как чужих, но сохраняя должную во всем умеренность и давая то, что каждому по достоинству следовало. Отославши их, он остальную часть ночи проспал так, что служители его могли слышать, что он спал глубоким сном. На заре, призвав отпущенника, вместе с которым распорядил дела касательно отъезда сенаторов, велел узнать о них. Отпущенник возвестил, что они уехали и что каждый из них взял то, в чем имел нужду. «Ступай и ты и явись воинам, – сказал ему Отон, – если не хочешь умереть от них жестокой смертью, как будто бы ты помог мне умереть».
Он вышел, и Отон, поддерживая прямо меч обеими руками и упав на него всей силою, вздохнул только раз, почувствовал боль и тем дал знать стоявшим извне о своей смерти. Служители подняли вопль; стан, город немедленно наполнились плачем. Воины с криком вбежали в двери, плакали, жалели, укоряли себя за то, что не сохранили императора и не удержали его от смерти, которую принял за них. Никто из них не отстал и не перешел к стоявшим вблизи противникам. Они воздвигли костер, украсили мертвое тело и вынесли его, будучи в полном вооружении. Те, кто мог подойти и поддержать одр, гордились своим счастьем. Из других одни приходили и, падая пред ним, целовали его рану; другие брали его за руку или поклонялись ему издали; иные, подкладывая под костер факелы, сами себя умертвили, хотя ни от умершего не получили ни одного благодеяния, ни от победителя не боялись ничего претерпеть. Но, кажется мне, ни один из законных государей или тираннов не имел никогда столь живой и неистовой любви к владычеству, как сколько воины сии желали быть под управлением Отона. Любовь к нему не прекратилась с жизнью его, но пребыла в них, превратившись в непримиримую ненависть к Вителлию. О чем упомянуто будет в надлежащее время.
Воины, похоронив в земле прах Отона, не сделали гроба его завидным ни величиной насыпи, ни пышной надписью. Я видел в Бриксилле скромный гроб с надписью, которую можно перевести так: «Памяти Марка Отона». Отон умер тридцати семи лет; он управлял три месяца. Те, кто порицает его жизнь, столько же многочисленны и столь же знамениты, как и те, кто прославляет смерть его. Он жил не лучше Нерона, но умер благороднее.
Когда Поллион, один из префектов, требовал от воинов, чтобы они присягнули немедленно в верности Вителлию, то они на то негодовали. Узнав, что оставалось еще несколько сенаторов, но отпустили их, но Вергинию Руфу причинили много забот, ибо, пришедшие к нему с оружиями, требовали от него, чтобы он принял верховную власть или пошел к победителю, как посланник от них. Руф почитал безумием принять начальство от побежденных, когда не принял его прежде от побеждающих, боясь идти посланником к германцам, которые думали, что он принудил их во многом поступить против своего желания, тайно вышел из дому другими дверьми и убежал. Когда воины узнали об этом, то дали присягу и, получив прощение, присоединились к Цецине.
