Таково было бедственное положение римлян! Опасность их не была сокрыта от взоров Фабия, который, как бы предвидя последствия, держал всю силу свою с оружием в руках и хотел знать об успехе дела не через вестников, но сам смотря на происходящее с вала стана. Едва увидел он, что войско было обступаемо и приходило в беспорядок, когда услышал крики не защищающихся уже воинов, но устрашенных и в бегство обращенных, ударив себя по бедру и вздохнув из глубины сердца, сказал предстоявшим: «Боги! Итак, погубил себя Минуций ранее, нежели я ожидал, и позже, нежели спешил он сам!» Он приказал вынести поспешно знамена и всему войску за ним следовать и громко воскликнул: «Воины! Вспомните Марка Минуция и поспешайте! Он человек знаменитый; он любит отечество. Если он проступился, спеша изгнать неприятеля, то мы упрекнем его за то в другое время». При первом наступлении Фабий рассеял нумидийцев, занимавших поле; потом обратился к тем, кто нападал на римлян с тыла, и поражал всех, кто ему попадался. Неприятели бегут, оставя поле сражения, дабы самим не быть отрезанными и окруженными так, как они сами прежде окружили римлян. При такой перемене счастья Ганнибал, увидя Фабия, не по летам своим бодро пробирающегося сквозь сражавшихся к Минуцию на холм, остановил битву, дал знак трубою к отступлению и отвел карфагенян в стан. Римляне также охотно отступили. Говорят, что Ганнибал, удаляясь, сказал приятелям своим в шутку следующее: «Не говорил ли я вам, что возлегающая на высотах туча когда-нибудь извергнет дождь с бурею и вихрем?»
После битвы Фабий снял добычу с убиенных неприятелей и удалился, не сказав ничего надменного или неприятного о своем товарище. Но Минуций, собрав свое войско, говорил следующее: «Соратники! Не проступаться нимало в делах важных и великих есть дело, превышающее силы человека; проступившись же, употреблять впредь свои ошибки к исправлению своему – вот долг человека храброго и благоразумного! Признаюсь в том, что я более должен благодарить свое счастье, нежели жаловаться на оное. В малую часть дня я научился тому, что долгое время не знал: я уверился, что не имею способности начальствовать над другими, но сам имею нужду в начальнике и что не должно полагать славы своей в том, чтобы побеждать тех, от которых славнее быть побежденным. Отныне диктатор будет полным начальником вашим; я буду вам предводителем только для изъявления ему своей благодарности. Я первый буду ему покорствовать и исполнять его приказания». Сказав это, велел он поднять орлов и всем следовать за собою; привел их к стану Фабия и, вступив в оный, шел к шатру полководца. Все смотрели на него с удивлением, не зная, что бы это значило. Как скоро Фабий вышел из шатра, то Минуций, поставя перед ним знамена, громогласно назвал его отцом своим. Воины же его Фабиевых воинов называли патронами – этим именем отпущенники называют отпустивших их на волю. Когда шум утих, то Минуций сказал: «Диктатор! Сегодня одержал ты две победы: мужеством ты победил Ганнибала, благоразумием и добротой соначальствующего – одною ты нас спас, другою наставил. Победа неприятеля над нами была для нас постыдна; победа твоя прекрасна и спасительна. Я называю тебя добрым отцом своим, не находя почтеннее названия. Благодеяние, тобою мне оказанное, превосходит родительское. Отцу обязан жизнью я один; тобою же спасен я со всем войском». После этих слов он обнял и целовал Фабия. То же самое делали и воины: они друг друга обнимали, целовали, так что весь стан исполнен был радости и сладостных слез.
Вскоре после того Фабий сложил с себя начальство. Вновь избраны были консулы. Первые из них последовали мыслям Фабия к продолжению войны: они избегали сражения с Ганнибалом, помогали союзникам и держали города в повиновении. Теренций Варрон, человек низкого рода*, но сильный своей наглостью и ласкательством народу, достигши консульского достоинства, явно показывал, что по неопытности и дерзости своей подвергнет республику величайшей опасности. В Собрании он кричал, что война до тех пор продолжится, доколе республика будет иметь Фабиев своими полководцами; что увидеть и победить неприятеля для него будет дело одного дня. С этими словами начал он собирать такие силы, каких никогда римляне не выставляли на поле против какого-либо неприятеля, ибо тогда набрано было восемьдесят восемь тысяч воинов*. Фабий и все здравомыслящие римляне были в великом страхе; они думали, что Риму не останется никакого способа восстать, если погибнет такое множество цветущих юношей. Фабий не переставал убеждать товарища Варронова Эмилия Павла*, мужа, искусившегося во многих бранях, но неприятного народу и сделавшегося робким после того, как от народа было присуждено ему заплатить пеню; он побуждал и ободрял его укрощать неистовство Варрона, доказывая, что ему надлежит подвизаться за отечество не столько против Ганнибала, сколько против самого Варрона. «И тот и другой, – продолжал Фабий, – поспешат дать сражение – один потому, что не знает сил своих; другой потому, что знает свою слабость. Мне более, нежели Варрону, должно верить, Эмилий, в том, что до Ганнибала касается. Будь уверен, что если нынешний год никто с ним не сразится, то или погибнет, оставаясь здесь, или принужден будет бежать из Италии. Хотя, по-видимому, он остается победителем и обладает всем, однако никто еще из неприятеля к нему не пристал; а из приведенного им из Африки войска едва третья часть остается». На это Эмилий дал следующий ответ: «Что касается до меня, то, рассматривая свое положение, предпочитаю лучше пасть от мечей неприятеля, нежели вновь подвергнуться суду моих сограждан. Но поскольку таковы обстоятельства, то я лучше соглашусь показаться хорошим полководцем тебе, нежели всем другим, которые меня принудят согласиться на противное твоему мнение». С таковым расположением Павел Эмилий вышел против неприятеля.
Но Варрон хотел непременно начальствовать по очереди через день. Он стал супротив Ганнибала на реке Ауфида, близ местечка, называемого Канны*, и на рассвете дня выставил знамя сражения. Это был красный плащ, поднятый над шатром полководца. Карфагеняне сперва были приведены в смятение, видя смелость полководца и многочисленность его войска*, которого они не составляли и половины. Ганнибал, приказав им вооружиться, поехал верхом с немногими на некоторое возвышение для обозрения неприятелей, которые уже строились в боевые ряды. Некто из сопровождавших его, человек, в достоинстве ему равный, по имени Гискон, сказал при случае, что число неприятелей кажется ему удивительным. Ганнибал, нахмурившись, сказал ему: «Однако, Гискон, ты не заметил того, что гораздо сего удивительнее». – «Что такое?» – спросил Гискон. «То, – продолжал Ганнибал, – что в таком множестве народа нет ни одного человека, которого бы звали Гисконом». Никто не ожидал такой шутки; все начали смеяться и, сходя с холма, рассказывали всякому, кто им ни попадался, это забавное замечание, так что смех был всеобщий, и окружавшие Ганнибала не могли удержаться от хохота. Этот случай внушил бодрость всем карфагенянам: они были уверены, что презрение полководца их к неприятелю было столь велико, что он перед самой опасностью мог еще смеяться и шутить.
В самом сражении Ганнибал употребил две хитрости: во-первых, воспользовался местоположением, обратившись спиной к ветру, который дул сильно, подобно палящему вихрю, и, поднимая тяжелую пыль с песчаных и открытых полей, устремлял ее выше карфагенской фаланги на римлян, и, ударяя им в лица, заставлял их отворачиваться и расстраиваться; во-вторых, устроил войско следующим порядком: отборнейших и храбрейших воинов поставил по обеим сторонам центра; а центр составил из самых дурных воинов и дал ему вид клина, который выдавался далеко впереди ополчения. Обоим крылам дано было приказание: когда римляне опрокинут центр и, устремясь на отступающих, ворвутся в фалангу, между тем как строй вдался бы внутрь и составил некоторую впадину, то быстрым движением напасть с боков, обступить их и запереть сзади. Это-то было причиной величайшего поражения римлян*. Как скоро центр отступил и преследующие римляне вступили в средину, Ганнибалова фаланга, переменив положение, приняла вид полумесяца, и предводители отборных войск, поворотив быстро одни направо, другие налево, напали на их невооруженные бока и всех, не успевших спастись бегством до обступления, изрубили и истребили.
