Вдруг фермерша остановилась с беспокойством — ей послышалось, что кто-то идет позади. Она обернулась, и вдруг фонарь выпал у нее из рук, но она не вскрикнула, не сделала ни малейшего движения. Мадам Брюле стояла, точно окаменевшая, с пересохшим горлом, с неподвижными глазами, как будто какое-нибудь странное видение явилось перед нею.
Фермерша стояла лицом к лицу с нищей. Бедная девушка, худая и бледная, шла босиком и в лохмотьях… Она сделала еще два шага, шатаясь, и, как бы разбитая непреодолимым волнением, потом стала на колени и прошептала одно только слово:
— Матушка!..
Мадам Брюле вскрикнула от радости, испуга и ужаса и, схватив дочь обеими руками, стала обнимать ее так, как будто боялась, чтоб Лукрецию опять не отняли у нее.
— Теперь ты не уйдешь, — сказала она глухим голосом.
Она забыла от радости всех на свете, забыла даже того страшного человека, который обещал убить ее дочь, если она воротится. Она обняла девушку, поцеловала в лоб и глаза и залилась слезами.
— Ах, матушка, — шептала Лукреция, рыдая, — простите ли вы меня? Знаете ли вы, что я пришла из Парижа пешком и просила милостыню… Когда я почувствовала, что скоро умру, я захотела увидеть вас…
— Умрешь? Умрешь?! — вскричала бедная мать. — Господь этого не допустит… Умрешь! Умрешь! — повторяла она как бы в бреду. Она обняла дочь и повела ее на ферму, но на дворе она остановилась с испугом. Конечно, в эту минуту она не боялась гнева своего мужа, она защитила бы свою дочь и прикрыла бы ее своим телом, — нет, она думала о другом: граф Анри был тут! Граф Анри был причиною несчастья ее дочери, вид его, может быть, убьет ее…
Господь дает мужество и героическое вдохновение матерям. Фермерша увела дочь к тому строению, где Брюле сделал две новые комнаты. Возле этих комнат была другая, где спал Заяц, в эту-то комнату мать отвела свою дочь и положила ее на кровать, говоря:
— Я должна приготовить отца к твоему возвращению… Это может его убить.
Лукреция Брюле, бедная нищая, была послушна, как ребенок. Она проливала безмолвные слезы, смотря на мать и покрывая ее поцелуями. Мать поцеловала ее в последний раз, а потом убежала, крикнув на ходу:
— Я пришлю к тебе Сюльписа.
Она сошла на двор, едва дыша, ее бедное сердце сильно билось в груди; она дошла до двери кухни, крича:
— Сюльпис! Сюльпис! Я погасила фонарь, поди ко мне!
Когда Сюльпис вышел, мать бросилась к нему на шею и сказала замирающим голосом:
— Поддержи меня, у меня нет больше сил. Она здесь… Моя дочь… Наша Лукреция, она воротилась… Не кричи! Отец услышит…
Добрый Сюльпис чуть не грохнулся наземь, но мать возвратила ему силы и присутствие духа, сказав:
— Я ее спрятала в комнате Зайца, беги туда, разведи огонь: она озябла… Бедная малютка! Она бледна, как смерть… Не вздумай говорить ей о графе Анри — это убьет ее!
Сюльпис убежал. Фермерша, которой опасность, угрожавшая дочери, возвратила беспримерную энергию, имела мужество воротиться в огород, поднять фонарь и взять из курятника другую утку, потому что первая убежала.
Она имела столько самообладания, что воротилась в кухню спокойной и с сухими глазами. Во время ее отсутствия сели за стол. Служанка разливала суп. Фермерша налила бульон в деревянную чашку и унесла ее.
— Куда ты идешь, жена? — спросил Брюле.
— Я несу это бедной женщине, которая сейчас прошла мимо; она очень озябла, проголодалась и попросила позволения согреться в хлеву.
Брюле хотелось оправдать свою репутацию добрейшего человека на свете.
— Ты права, жена, — сказал он добродушно, — надо всегда делать добро, когда можешь. Приведи сюда эту бедную женщину, пусть греется у огня.
— Она не хочет, — отвечала фермерша, — она стыдится.
Когда она ушла, Брюле взглянул на своих гостей.
— Однако в теперешнее время, когда столько поджогов, опасно пускать к себе бродяг. На прошлой неделе за два лье отсюда сгорела ферма, а накануне там ночевала нищая.
— Неужели справедливы все эти истории о пожарах? — спросил капитан.
— Увы! Да.
— И это точно, что поджигают с умыслом?
— Всегда… Мы все боимся, потому что если сегодня очередь одних, то завтра придет очередь других.
— Кого же подозревают? — спросил капитан.
— Неизвестно… У каждого свое. Одни уверяют, что тут замешана политика; другие говорят, что поджигают разбойники. Кто может это знать? Ах! Я, к несчастью, человек ничтожный, но на месте правительственных людей я захотел бы все разузнать.
— Говорят, — сказал один работник, — что есть такие люди, которым ежегодно платят.
— Ах, да! Страховые общества — это известно, но меня на это не заманишь.
— Как! — сказал капитан, продолжавший смотреть на Брюле. — Ваша ферма не застрахована?
— Нет.
— Ни ваш скот, ни ваш хлеб?
— Ничего.
— Напрасно! Вам надо застраховать. Если у вас случится пожар, вам заплатят.
— А как хорошо смотреть на пожар! — сказал вдруг Заяц. — Я видел, как горела Френгальская ферма, точно будто канун Иванова дня.
Глаза Зайца сверкнули. Капитан внимательно на него посмотрел.
V
Воротимся на час назад и последуем за Зайцем, который проскользнул в Лисью нору. Он прополз шагов двадцать, когда красный свет бросился ему в лицо. Нора расширилась, увеличилась, и Заяц очутился у грота футов в восемь величины и в три вышины. Посередине стоял фонарь, около которого сидели три человека с лицами, вымазанными сажей, так что их нельзя было узнать. Они были одеты, как крестьяне: в синих камзолах, в шапках из лисьей или козьей шкуры и в саржевых панталонах. Возле каждого на земле лежало ружье. Незадолго до неожиданного прибытия Зайца тот, кто казался начальником, говорил:
— Не надо ничего делать некоторое времени. Нас ищут.
— Разве вы боитесь, Головня? — спросил второй.
— Боюсь? О, нет! Нам платят так хорошо, не считая барышей от поджогов, что нам не следует пренебрегать этим делом, но надо быть осторожными — это главное… Я знаю, что я пользуюсь хорошей репутацией и что меня подозревать не станут, но все-таки довольно одной минуты — и нас гильотинируют.
— Слава богу, еще до этого не дошло!
— Я имею новые инструкции: мне приказано щадить старых дворян.
— О! — сказал третий, молчавший до сих пор. — Мы исполняли дело добросовестно: до сих пор жгли только мещан да выскочек.
— Вот они-то приметили, — сказал Головня, — и воображают, что поджигают роялисты, чтоб Франция возненавидела республиканское правление.
— А! Это говорят? — сказал второй.
