— Надежный, как я сам.
Слова эти так успокоили хорошенькую Мьетту, что она села между молодыми людьми.
— Где мой отец?
— Ушел.
— Надолго?
Каднэ, рассказ которого прервало несвоевременное пробуждение молодой девушки, не колеблясь, солгал.
— Твой отец пошел в Рош, — сказал он, — и воротится только на рассвете.
— А теперь который час?
— Полночь.
— Ах! Как я хорошо спала, — прошептала Мьетта.
— Ступай же ляг опять, дитя, и спокойной ночи.
Мьетта встала и сделала шаг к двери комнаты.
— Вам не нужно ничего, ни вам, ни вашему другу, месье Каднэ? — спросила она. — Если вам хочется пить, я нацежу вам вина из бочонка; если вы голодны — есть кусок солонины и сыр.
— Нам не хочется ни есть, ни пить. Прощай, дитя.
Мьетта сделала еще шаг, потом глубоко вздохнула и посмотрела на Каднэ.
— Ты хочешь мне сказать что-нибудь? — спросил он с удивлением.
— Может быть… — отвечала она робко.
— Говори, я слушаю.
— Вы сказали, что можно говорить при вашем друге?
Она указала на Машфера.
— Говори, не бойся, дитя мое.
— Это о месье Анри…
— А! — сказал Каднэ, улыбаясь.
— Я знаю, что вы его друг, — продолжала Мьетта, — и, может быть, если вы подадите ему совет, он вас послушает.
— Вероятно.
— Я пробовала, он меня не слушает.
— Что же ты ему советовала?
— Не ходить в Солэй.
Оба вздрогнули.
— Почему же? — спросил Каднэ.
— Потому что бригадный начальник — очень злой человек и хочет сделать вред месье Анри.
— Ты откуда это знаешь?
— Я давно это подозревала, а вчера вечером…
— Ну что же вчера вечером?
— Если я вам скажу, вы не скажете моему отцу?
— Обещаю тебе.
— Он это знает, но сказал мне вчера сухо: «Это тебя не касается!..» Но, видите ли, я люблю месье Анри, он мой крестный…
— Только за это? — улыбаясь, спросил Каднэ.
Мьетта покраснела до ушей и потупила голову.
— Продолжай, — сказал Каднэ, — что случилось с тобою вчера?
— Надо вам сказать, что снег выпал только в следующую ночь, — продолжала Мьетта, — я и пошла в лес подбирать сухие ветви. Ночь приближалась, вязанка моя была готова, я знала, что батюшка пошел на гипсовую фабрику, и села под дерево подождать, когда он пойдет, чтоб вместе воротиться домой. Вдруг я слышу шаги, потом голоса двух человек, тихо разговаривавших. Я узнала, что это генерал, и не пошевелилась… Мне было очень страшно.
— Но ты слушала?
— Да, и слышала, что они говорили; они прошли мимо меня, они возвращались с охоты.
— О чем же они говорили?
— Один говорил: «Зачем ты позволяешь этому аристократу, графу Анри, шататься каждый вечер окола замка? Разве ты законов не знаешь и разве ты не муж своей жены? Ты можешь его убить, когда захочешь».
«Я уж думал об этом, — отвечал генерал, — и если штука, которую я намерен с ним сыграть, не удастся, я всажу ему пулю между плеч».
— А! Он так сказал? — сказал Каднэ.
— Да.
— Ты знаешь человека, с которым он разговаривал?
— Я не могла рассмотреть его лицо, была уже полночь, но генерал назвал его…
— Как?
— Сцевола. Какое смешное имя!
— Сцевола! — вскричал Каднэ с волнением.
— Да.
Каднэ взял Мьетту за руку.
— Ступай спать, дитя, — сказал он, — и будь спокойна… Этот господин и я будем беречь графа Анри.
— Вы мне это обещаете?
— Обещаю.
Мьетта воротилась в свою комнату и затворила дверь. Тогда Каднэ сказал Машферу:
— Теперь ты должен узнать все. Мне известно, что вся шайка генерала здесь и эти люди, если мы не уничтожим их сейчас, расстроят все наши планы.
— Что же ты мне расскажешь? — спросил Машфер.
— Историю Элен де Верньер, Лукреции и бригадного начальника.
— Я слушаю.
Каднэ продолжал:
— Сержант Бернье был, по словам его соратников из 23-го полка, отличным солдатом, добрым товарищем, любимцем женщин, да и выпить не дурак. Он хорошо дрался под начальством генерала Дюмурье, а когда был отозван в Парижскую армию, то есть в один из пяти регулярных полков, которые едва терпел клуб якобинцев, то вовсеуслышание заявил, что если бы ему пришлось начальствовать над отрядом, окружающим гильотину, то он зарядил бы пулей свое ружье и убил палача. С такими мнениями сержант Бернье не мог нравиться тем из своих начальников, которые выказывали преувеличенный патриотизм, но так как он был отличным сержантом, на него не донесли, и он продолжал свою службу.
В один вечер, зимою 1794, почти через год после смерти короля, сержант Бернье засиделся в кабаке на улице Андрэ-дез-Ар. Посетителей было мало. Бернье сидел за полуопорожненной бутылкой. С тех пор как отменили колокольный звон при тушении пожара, никогда парижские улицы не бывали спокойнее. Париж просыпался утром и, как гигант с тысячью голов и двумя тысячами ушей, слушал, как падает нож гильотины. Ночью зловещий шум прекращался, и палачи шли спать. Тогда Париж гасил фонари, запирал двери и окна и засыпал лихорадочным сном, наполненным мрачным кошмаром. Пока Бернье пил, президент одного соседнего клуба храпел под столом, а человек восемь санкюлотов лениво распевали пьяными голосами; на улице было так тихо, что можно было слышать, как муха пролетит или крыса пробежит. Вдруг поблизости от кабака, дверь которого осталась полуоткрытою, послышались шаги, неровные, поспешные, неожиданно заглушенные тревожным криком. Сержант Бернье прислушался, и в ту минуту, как он подносил руку к эфесу своей шпаги, в кабак вбежала женщина, пролепетав замирающим голосом:
— Спасите меня!
— Эта женщина была молода, прекрасна, несмотря на то что ее лицо было тронуто страхом, а изорванная одежда показывала, что она выдержала борьбу и вырвалась из лап какого-нибудь негодяя. Она остановилась на пороге, обвела взором гнусные лица санкюлотов и воинственную физиономию сержанта Бернье… Она побежала к нему, повторяя:
— Спасите меня! Спасите меня!
Бернье обнажил саблю и обнял эту женщину рукою. Другие шаги раздались на улице и остановились у дверей кабака. Сержант увидел человека с красным лицом, с окровавленными глазами, с пеной у рта; этот человек был в мундире и в эполетах.
— Капитан! — с изумлением прошептал Бернье.
