— Колесо остановлено. Если бы я мог спуститься до воды, я так хорошо плаваю, что мог бы выпутаться из беды.
Курций стал приискивать средство добраться до воды. Глаза его, мало-помалу привыкнув к темноте, наконец размерили расстояние. Он рассчитал, что колесо имело футов восемнадцать в диаметре и что, следовательно, оно находилось в двенадцати футах от воды. Он сказал себе:
— Если я прыгну, падение моего тела наделает шума… Надо спуститься, но каким образом?
Он осмелился дотронуться до колеса, колесо было надежно закреплено. Тогда инстинкт свободы заставил сделать этого человека дело неслыханное: он, сейчас дрожавший перед смертью, начал с нею страшную борьбу; он прицепился к одному из зубцов колеса и поставил ногу на нижний зубец. Чтобы понять опасность, которой подвергался Курций, надо подумать, что если бы тяжесть его тела — а Курций был толст и тяжел — привела колесо в движение, то он был истерт, как зерна пшеницы, однако Курций осмелился. Он спустился вдоль колеса, останавливаясь на каждом зубце, чтоб собраться с мужеством и заглушить ужасное биение своего сердца. Наконец ногам его сделалось холодно, и они опустились в воду. Тогда Курций выпустил из рук колесо, исчез на минуту, возвратился на поверхность и начал плыть. Он был в узком кагале, и перед ним светился лунный луч. Это происходило в январе, вода была ледяная, но Курций хотел жить, Курций хотел быть свободен, и если он был дурной всадник, зато превосходный пловец. Он скоро выплыл в Ионну и оставил мельницу позади себя. Там все было тихо и темно. «Там нет никого или все спят», — подумал Курций. Он уцепился за траву и вышел на берег. Только сейчас он начал дрожать, но он был свободен, ночь была тиха, берег пуст, и его враги полагали, что он находится в погребе. Курций высушился, как мог, валяясь в траве, потом стал осматриваться. Мельница находилась на левом берегу Ионны, а он вышел на правый берег, следовательно, он был в Нивернэ. Осматривая оба берега, он увидел черную точку между ивами, шагов на сто впереди; это была лодка, одна из тех плоских лодок, которые называются барками и управляются шестом. Барка была на противоположном берегу от Курция, но Курций бросился вплавь и сел в лодку. Ножом, который был у него в кармане, он отрезал веревку лодки. Река была очень быстра в этом месте. Курций пустил лодку по течению, а шестом удерживал ее на середине. Куда он ехал — он сам этого не знал. Ему было только известно, что Ионна спускается до Шатель-Сансуара, большого местечка. А в то время фермы и деревни могли давать убежище роялистам, но городки и местечки имели муниципалитет, и патриоты находились там в большом числе. Курций сказал себе после минутного размышления: «Я через час приеду в Шатель-Сансуар и там явлюсь к властям, потому что дураки, арестовавшие меня, забыли снять с меня трехцветный шарф, взять бумаги, находящиеся в моих карманах, и кожаный пояс, в котором находятся мои деньги и мой патент чрезвычайного посла военного министра».
Барка быстро неслась. Курций устраивал в голове планы кампании. Он сказал себе опять: «Когда Солероль получил мое письмо, он должен был быть пьян, по обыкновению. Тогда он не обратил внимания на то, что в письме нет ни точек, ни запятых. В таком случае он, очертя голову, дался в обман. Роялисты захватили его в плен. Это происшествие, ужасное, если бы я сам оставался в плену, сделается для меня счастьем: я приму начальство вместо него, истреблю роялистов и сделаюсь первым гражданином Республики! Я хорошо делаю, что еду в Шатель-Сансуар, а не возвращаюсь в Солэй».
Рассуждая таким образом, Курций услышал отдаленный шум на левом берегу реки. Он наклонился через край барки, приложившись ухом к воде, которая, как известно, имеет свойство отражать звуки, и прислушивался внимательно и безмолвно. Этот шум был топотом нескольких лошадей. Он приподнялся и отенил глаза рукою. Что-то черное двигалось вдали. В то же время голос закричал:
— Кто идет?
Курций остановил лодку.
— Именем закона, кто идет? — повторил голос, сделавшийся повелительным.
Курций не сомневался более, что имеет дело с жандармским патрулем.
— Да здравствует Республика!
Потом толкнул барку к черной группе, видневшейся при лунном сиянии, и соскочил на берег, оставив лодку в тине и в высокой траве. Тогда группа подъехала к нему, и Курций узнал трех жандармов верхом.
— Да здравствует Республика! — повторил он.
Один из трех жандармов был бригадиром.
— Подойди сюда, гражданин, — сказал он, — и скажи нам, откуда ты.
— С мельницы Жака Кривого.
— Твое имя, звание.
Но Курций рассудил, что настал час предъявить свою власть.
— Я нахожу, что вы очень смелы, делая мне подобные вопросы, — сказал он.
— Знаешь ли ты, с кем говоришь, гражданин? — с гневом закричал бригадир. — Меня зовут Трепассэ, и я жандармский бригадир в Шатель-Сансуаре.
— Я именно до тебя и имею дело, — отвечал Курций.
— Кто же ты?
Курций расстегнул кафтан, и при свете луны бригадир приметил трехцветный шарф.
— Я чрезвычайный комиссар, — величественно отвечал Курций.
Бригадир поклонился.
— Ты обязан повиноваться мне, — прибавил толстяк.
— Извините, если я вас не узнал, — сказал жандарм. — Но находя вас одного… В такое время… В таком месте…
Дрожь, пробежавшая по всему телу Курция, вырвала у него ответ:
— Мне некогда давать тебе объяснения. Где я?
— За четверть лье от Шатель-Сансуара.
— Это край патриотов?
— Да.
— Сколько человек составляют твою бригаду?
— Восемь.
— А национальная милиция есть?
— Есть.
— Сколько числом?
— Пятьдесят человек.
— Надо сейчас поставить на ноги всех этих людей.
— Не угодно ли вам сесть позади меня?
— Хорошо.
Через четверть часа неровная мостовая Шатель-Сансуара зазвучала под ногами лошадей.
Мэр в Шатель-Сансуаре звался Жан Бернен, это был отставной егерь маркиза де Мальи-Сеннетерра, фамилии угасшей, последняя отрасль которой погибла на эшафоте. Жан Бернен накопил деньжонок, но заблагорассудил не подражать себе подобным, которые устремились на поместья дворян, сделавшиеся национальным достоянием. Жан Бернен не купил ни замка, ни леса, ни лугов. Все подозревали, что у него были деньги, но никто их не видел. Крайний республиканец, он косо смотрел на умеренную эру Директории. Но Директория не была настолько могущественна, чтобы повсюду подавлять то, что называлось робеспьеровским хвостом, и Жан Бернен остался при своей муниципальной должности. Только — странное дело! — около месяца, то есть с тех пор, как началось восстание роялистов, Жан Бернен оставался у себя дома, редко показывался на публике и избегал говорить о политике.
