Испания жила в ежедневном страхе перед нападением со стороны племен, проживавших на соседних с территориями, которые она занимала на берберском побережье, землях. Пираты угрожали Ла-Калле во Франции; пляжи Италии, острова Греции, утесы Каталонии — вся береговая линия — постоянно подвергались дерзким и разорительным набегам корсаров Регентства.
Тщетно, еще со времен Карла Пятого и Людовика XIV, великие морские державы пытались разрушить это пиратское гнездо — все их попытки неизбежно проваливались.
Ни случайные бомбардировки этого бандитского логова англичанами, ни постоянное и крайне разорительное для государственной казны наблюдение за ним французской эскадры существенных результатов не приносили — порт вновь и вновь возрождался из пепла.
Тартаны продолжали бороздить моря, раз за разом ускользая от вражеских крейсеров, возвращаясь с добычей под носом сразу нескольких кораблей, неспособных преследовать эти легкие барки, которые летают по воде, как чайки в небе.
Для того чтобы завоевать Алжир, Алжир девственный, святой, хорошо охраняемый, нужны были немалая армия, флот кораблей в триста и неукротимое упорство; чтобы сохранить его, нужны были еще шестьдесят тысяч человек, наши пушки и весь наш военный гений.
Но Алжир тогда был на пике своего могущества.
Впрочем, и сегодня это земля, полная странностей, ярких контрастов, поразительных аномалий, необъяснимых гармоний, непостижимых загадок.
Арабы называют его «краем, покрытым вуалью».
В годы, предшествующие его завоеванию, перед путешественником, который осмеливался приподнять хотя бы уголок этой вуали, на каждом шагу вырастал какой-нибудь сфинкс, забрасывая его назойливыми вопросами, запугивая и зачаровывая взглядом.
Уже тогда — и это было удивительно — жизнь в городах, с их мавританской цивилизацией, являла собой полную противоположность дикарскому, варварскому существованию дуаров
[22], располагавшихся прямо за городскими стенами; нигде это противопоставление не было столь резким, как в Алжире последних лет его независимости.
С высоты Императорского форта открывалась огромная панорама, охватывавшая город и порт, тенистые сады и пустынные земли, море и Атласские горы с их уходящими за горизонт верхушками.
Странный человек вглядывался в даль с вершины этой величественной цитадели.
Дело было в июне, когда сумерки спускаются внезапно; вечер выдался чудесный.
Мягкий и благоуханный бриз легко колыхал море; огромный вал вяло накатывал на берег и отступал — лениво и безвольно.
Волна ласкала сушу, испуская бесконечно нежные вздохи, к которым прислушивался этот стоявший на крепостной стене мечтатель.
Внизу лежал город с его бесчисленными террасами, минаретами мечетей, силуэтами фортов, мрачной крепостью, окруженной ореолом творящихся в ней неслыханных злодеяний, и огромным редутом времен Карла Пятого, гордо высившимся на кратере временами еще напоминавшего о себе зловещего вулкана.
Пока одни суда, встав на якорь, мирно дремали; другие бесшумно выходили в море, невзирая на французские фрегаты, очертания которых постепенно расплывались черными точками на рейде.
Небо сияло огнями, освещая глубокое море, и казалось, что колышущиеся волны желают завернуть миллиарды звезд в свои фосфоресцирующие складки.
Гигантские горы огибают этот пейзаж, не ограничивая его, но заключая картину в рамку, дерзкими контурами которой любуется взор, коему нет нужды останавливаться на растворившихся в небесной лазури пиках.
В бесконечности пространства теряется не только взгляд, но и заснеженная Джерджера.
К величию этого ансамбля примешивалась пикантность деталей.
Из Императорского форта вы могли слышать музыку танцующих кафе, песни импровизаторов, выбиваемую альмами барабанную дробь дарбук; вместе с этими праздничными звуками приходили пронзительные завывания хищников, бродящих в сумерках по лощинам.
В овраге янычар, обняв за талию прекрасную девушку, тайком сбежавшую из сераля, мелодично читал ей любовные сонеты поэта Абд-Эррамана; где-то неподалеку, вбирая эманации кладбища, мрачно рычала гиена.
Вой голодного хищника и чудесные звуки поцелуев повторяло эхо.
Человек, спустившийся уже к подножию форта, напрягал слух, вслушиваясь в дуновение бриза…
Устремив взор на лазурное море, он вглядывался в тени, отбрасываемые на рейд фрегатами.
Какой интерес привел его сюда?
То был странный и, судя по всему, опасный тип, так как, заметив его, влюбленные вскочили на ноги.
— Старый Иаков! — воскликнула мавританка.
— Колдун! — пробормотал янычар.
И, испуганные, они убежали.
Еврей даже не пошевелился.
Лежавший позади него пес встрепенулся, адресовал заунывную жалобу ветру, а затем, по легкому свисту хозяина, вновь улегся у его ног.
Об этом человеке и его собаке по Алжиру ходило множеств слухов, которые никто так никогда и не смог прояснить.
Пса звали Саид
[23], его хозяина — Иаков.
Выглядели они так, словно давно уже достигли крайнего предела старости. Еврею определенно было больше ста лет, собаке — не меньше пятидесяти.
Пес и его хозяин наводили ужас на алжирских буржуа — в Алжире тоже, даже в те времена, была своя буржуазия.
Горожане утверждали, что этот старец обнаружил способ жить гораздо дольше общепризнанных границ; поговаривали, что знание чудесной тайны позволяло ему время от времени продлевать жизнь не только свою, но и своей борзой.
Серая, высохшая, согбенная борзая выглядела именно так, как, согласно народным преданиям, и выглядели псы колдунов Средневековья.
Да и хозяин ее мог служить олицетворением дряхлости.
Алжирские старожилы рассказывали другим, более молодым старикам, что Иакова видели в городе во все времена, столь же дряхлого, столь же седого, столь же загадочного и необъяснимого.
Один из шаушей дея, которому было восемьдесят два года, убеждал каждого встречного, что, когда мальчиком бросал камни в Иакова, тому уже было лет сто.
Он добавлял, что на следующий день у него случилась горячка, ниспосланная колдуном, от которой лишь тот один смог затем его избавить, заставив выпить неизвестное снадобье.
Словом, еврей этот решал людские судьбы.
Был ли он богат?
Был ли он беден?
Чем он занимался?
О чем он думал?
Никому ничего не было о нем известно.
Все — и даже сам дей — его опасались.
