Картина, достойная Греза!
Дедушка — длинная седая борода, светящиеся умом глаза на добродушном лице — взирал на копошащуюся вокруг него шумливую ребятню с умилением, не забыв расцеловать каждого.
В этот вечер он выглядел гораздо более растроганным подобным приемом близких, нежели обычно.
Когда самая молодая из мамаш поднесла к нему крохотную девчушку — самого младшего ребенка в семье, — когда свою порцию шлепков и ласк получили все до единого, он промолвил:
— А теперь — к столу!
Заметив, что глава семьи чем-то удручен, все с беспокойством переглянулись, но никто не осмелился у него спросить, что его так расстроило.
Палач был задумчив и молчалив.
Детишки набросились на еду.
Если не считать парочки препирательств, быстро, впрочем, утихших, они думали лишь об утолении своих достойных Гаргантюа аппетитов: в столь юном возрасте еды много не бывает.
Взрослые хранили молчание.
— Как только дети закончат, — сказал палач, обратив внимание на царившую за столом тишину, — пусть их уложат спать.
Все поняли, что он хочет что-то обсудить.
Мамаши быстренько накормили карапузов с ложечек, укутали в белые простыни, перенесли в люльки и с помощью песен нежно убаюкивали до тех пор, пока те не уснули.
В это время палач сообщил родным печальную новость.
— Завтра, дети мои, — сказал он, — у меня будет тяжелый день.
— Казнь? — спросил кто-то.
— Нет. Казнь, за исключением тех случаев, когда речь идет о политике, меня не пугает. Как по мне, так уж лучше привести приговор в действие, чем произнести его; я, по крайней мере, не ошибаюсь. Закон предписывает мне отрубить голову, и я ее отрубаю, не забивая свою голову, виновен приговоренный или же нет, — об этом пускай думает судья.
— Но о чем же тогда идет речь?
— О пытке, которую мне предстоит провести.
Все побледнели.
— Но ведь во всей цивилизованной Европе ее уже запретили, и даже у нас давно не осмеливались назначать! Неужели король пойдет против общественного мнения, возродив пытку?
Возражение это прозвучало из уст Карло.
— Помолчи, несчастный, — проговорил палач. — Тебе предстоит выступить в роли моего помощника.
Карло вскочил на ноги.
— Никогда! — воскликнул он. — Палач — это еще куда ни шло, но мучителем я быть отказываюсь!
— Увы, мой друг, так нужно.
— Никогда! — повторил паренек. — Я сегодня же уеду из Неаполя!
Осмотревшись кругом, палач увидел, что все разделяют мнение юноши.
Он улыбнулся.
— Я знал, что все вы — люди порядочные. Спасибо вам за это. Входил я сюда дрожа, но выйду вместе с вами, гордым и преисполненным мужества. Я боялся ваших упреков.
— Но почему?
— Потому что возмущенный требованием короля, восставший против преступления, на которое меня толкают, в порыве справедливого негодования я решил подать в отставку.
— И правильно сделали, дедушка!
И вне себя от радости все до краев наполнили бокалы.
— Подумайте, друзья мои! Мы не слишком богаты, и, вполне возможно, в доме нашем надолго поселится нужда.
— Но вместе с ней — и веселье! — воскликнул Карло.
И, подняв бокал, он сказал:
— За независимость!
— За восстановление доброй репутации! — отвечал старик.
И все эти славные люди одним глотком опустошили свои бокалы, довольные представившейся им возможности покончить с кровавым прошлым, которое на протяжении веков давило на них тяжким грузом.
— Но что сказал король? — спросил Карло.
— Его я не видел. Но я имел беседу с Луиджи, которому и заявил, что больше никого пытать не намерен.
— И как он воспринял ваше заявление?
— Плохо. Угрожал.
— Но чем, боже мой?
— Сказал, что заставит меня исполнить мой долг.
— Ваш долг! До чего ж удивительные люди, эти королевские министры и эти короли с их нелепыми требованиями! Раз я сын палача, то, по их мнению, и сам должен быть палачом! Где текст этого дикого закона, который предписывает человеку убивать потому, что убивал его отец? Ничто на свете не заставит нас им подчиниться.
— Так я ему и ответил. И потом, в королевстве найдется немало несчастных, которые будут биться за мое место. Уже завтра король получит сотню прошений, за месяц, полагаю, таковых наберется порядка десяти тысяч.
— Не волнуйтесь, вы поступили совершенно правильно, — заметил Карло. — Этот вечер навечно останется в памяти наших потомков. Отныне мы — свободные люди. Вот что я предлагаю. Давайте сегодня же ночью отправимся в город праздновать наше освобождение. Разбредемся парами кто куда; думаю, где переночевать, мы найдем без труда. Завтра пришлем кого-нибудь сюда за самыми дорогими нашим сердцам вещами, а с мебелью разберемся позднее с теми, кто станет здесь жить вместо нас. И пусть каждый подумает, как он собирается жить дальше. Лично я намерен уехать в Париж. Вы ведь знаете, мне уже не раз говорили, что как певец я могу сделать блестящую карьеру; стану там тенором. Вместо того чтобы получать десять тысяч ливров за дерганье веревки гильотины, буду зарабатывать сто тысяч франков пением; такая перспектива мне больше нравится!
— А я пойду в солдаты! — воскликнул один юноша.
— А я — в священники! — сказал другой.
— А я думаю разбогатеть на монопольной торговле кораллами, промыслом которых занимаются наши рыбаки в Ла-Калле.
— А я обожаю море и хочу быть моряком.
— А меня всегда привлекали занятия медициной, — сказал старик. — Вот увидите, в самом скором времени я стану одним из самых известных хирургов Парижа
[29].
Сколько счастья в сердца, радости на лица принесло это решение — описать невозможно!
Все сияли от счастья.
— Решено! — промолвил палач. — Прощай навсегда, проклятый дом! Приготовьте две повозки, усадите в них малышей и старух, и я отвезу их на постоялый двор. Вы же, мужчины, хватайте под руки ваших жен — ты, Карло, позаботься о Марии — и отправляйтесь развлекаться. Встречаемся после полуночи в «Альберго де ла Пасе»
[30].
Даже воробьи, выпускаемые птицеловом на свободу, вылетают из клеток с меньшей радостью!
Но из всей семьи первыми на улицу выбежали жених с невестой. Ах! Перед ними открывалась блестящая жизнь. Ни единого облачка на горизонте! Будущее виделось им в розовом цвете. Они побежали в Неаполь, предвкушая праздник и целуясь на каждом шагу. Казалось, опасаться им было нечего.
