— Хорошо!
И очередной тост Паоло положил конец комедии.
В тот вечер Корсар посетил еще пять или шесть кабачков.
Глава IV. Скряга
Была полночь.
В Неаполе стояла тишина.
На опустевших улицах не слышалось ничего, за исключением мерного шага патрулей раздававшихся то здесь, то там отдельных криков угодивших в руки ночных воров запоздавших прохожих.
Балы, концерты, театры — все уже было закрыто.
Рондини был дома, он спал.
Но каким сном!
Небольшой ночник освещал комнату, в которой было свалено все его богатство — экю, пиастры, цехины, дублоны и наполеондоры из желтого и белого золота.
Ложе его выглядело весьма странным: то были горки монет — примерно двести тысяч франков в денежном исчислении, — являвших собой огромные многослойные тюфяки, покрытые толстыми мехами.
На этих мехах и спал судья, укрывавшийся одеялом, которое, в свою очередь, было усеяно нанизанными на нити монетами.
Среди тех золотых монет, что Рондини получал, попадались и такие, посреди которых имелись небольшие дырочки, и в один прекрасный день судье пришла в голову замечательная мысль — продевать в эти дырочки нити и пришивать монеты к одеялу, благодаря чему значительная часть его сокровища находилась у него под рукой даже во время сна.
Стоило Рондини проснуться либо же просто машинально перевернуться на другой бок — и золото звенело; судья слышал его металлический звук даже в полудреме, которая сопровождает обычно резкие вздрагивания.
Золото было даже в его судорожно сжатых в кулаки ладонях, оно было повсюду; стоило судье приоткрыть глаз — и он видел золото.
Он даже исхитрился приклеить монеты к потолку, чтобы лишь поднимая глаза видеть золото — всегда и повсюду.
Исступленная страсть!
Страсть ужасная!
Но именно такая страсть приносила этому человеку бесконечные и небывалые наслаждения.
Итак, он спал.
Пробило полночь. Старые стенные часы медленно отмерили двенадцать ударов, наполнив комнаты пронзительными звуками. Спящий поднялся, окинул взглядом свое сокровище, и в глазах его промелькнули молнии; затем он опустился на колени и принялся, одну за другой, целовать кучки монет горячими устами — так обычно мужчина целует любимую женщину.
Затем судья стал шептать монетам ласковые, полные бесконечной нежности слова — более теплых выражений и оборотов речи даже мать не использует в обращении к своему ребенку.
Мало-помалу судья распалялся.
Дрожа всем телом, он начал ползать среди золота, прижимать его к груди, животу, ногам, коленям и даже лицу — столь странными были его причуды.
Он то сгребал цехины в горстки и высыпал их себе на голову, купаясь в этом душе, который проливался на него золотым дождем, то, словно заяц, пытающийся укрыться в норке, протискивал голову и плечи в дыры, которые сам же и проделывал в этих кучах золотых монет. Прорывая себе в них борозду, он с наслаждением закапывался в этой канаве; он смеялся от счастья и плакал от удовольствия; он был безумен!
Горячка его усиливалась; вскоре судья застонал, еще через несколько мгновений стоны его переросли в крики, и у него начался приступ эпилепсии, проявлявшийся в резких подергиваниях, судорогах и конвульсиях.
Крики судьи напоминали уже звериный рык, пена выступила на его губах, глаза налились кровью, и он с неистовством заколотил по золоту руками.
Внезапно, словно больной гидрофобией, он набросился на цехины и начал вгрызаться в них зубами, но тут силы его оставили и, сомкнув челюсти на толстом дублоне и издавая глухие хрипы, Рондини пополз к своему ложу, добравшись до которого, тут же уснул, едва слышно посипывая.
Вдруг где-то на улице прокричали:
— Пожар! Пожар!
Судья, будто приведенный в движение невидимой пружиной, резко вскочил на ноги и прислушался.
Во дворе протяжно выла собака.
На улице с грохотом хлопали ставни; жители Неаполя бросились к окнам.
С головокружительной быстротой крики зловещим призывом разнеслись по всему городу.
Красноватые отблески плясали на городских стенах, клубы дыма взмывали над домами — в городе занимался огромный пожар.
Повсюду уже суетились пожарные со шлангами, обычные горожане, солдаты — на улице царила ужасная суматоха.
Судья задрожал.
— Ах, боже мой! — прошептал он. — Огонь! Огонь, мой единственный опасный враг! И совсем близко от моего дома!
Бросив взгляд на золото, он побледнел.
— Только бы никто сюда не вошел! — воскликнул он. — Не хочу, чтобы сюда входили! Пусть уж лучше мой дом сгорит, если огонь до него доберется, но только бы сюда никто не вошел! С золотом ничего не станет. Если же они, эти грабители и воры, заявятся сюда под предлогом потушить огонь, мои ружья их поубивают!
И он схватился за пистолеты.
— Вскоре здесь будет полиция! — продолжал шептать себе под нос судья. — Я попрошу сбиров, которые знают меня, встать у ворот и никого сюда не пускать. Но ни лаццарони, эти оборванцы, которые охотятся за моими деньгами, ни тем более сами сбиры не переступят порог, так как я буду начеку. Того, кто войдет в мой двор, я застрелю собственноручно.
В этот момент крики усилились, и на улице раздался выстрел.
— Гм! — пробормотал судья. — Стреляют!
Два, три, четыре, десять выстрелов последовали за первым.
— Революция! — воскликнул судья. — Великий боже!
Но тут чьи-то голоса провопили:
— Смерть поджигателям! По крышам! Стреляйте по крышам!
— Ага, — сказал себе Рондини, — это разбойники, которые поджигают дома, чтобы затем их ограбить. Они идут по крышам!
Это его немного успокоило.
— Ничего, там, вверху, их встретят мои ружья, — пробормотал он. — Только вчера я проверял свои ловушки. Ага, вот и они!
Действительно, на верхних этажах его дома раздалась целая серия выстрелов.
— Да, — промолвил скряга, — я был прав, когда принимал эти меры предосторожности: вот я и избавился от этих убийц. Они, вероятно, уже мертвы: я слышал два возгласа, а потом все стихло.
Взяв в руку фонарь, судья зажег его и, вытащив из кармана двухзарядный пистолет, осторожно, тщательно избегая ловушек, поднялся на чердак.
Там он прислушался, но ничто не вызвало у него беспокойства.
— Это должно быть где-то здесь! Ошибиться я не мог: стрелял, несомненно, мушкет, оставленный в этом коридоре. Посмотрим-ка!
И он медленно двинулся дальше.
Вскоре фонарь осветил два трупа, неподвижно лежавших в лужах крови: один из убитых был настоящим великаном, другой — пареньком небольшого роста.
