Здесь можно было бы заметить, что Маттео Риччи был редким, если не исключительным человеком в истории взаимоотношений Запада и Востока, своеобразным идеальным ренессансным, «цельным» человеком. С этой точки зрения его не стоит сравнивать даже с Рубруком или с Монтекорвино, потому что он никогда не был игрушкой в руках более могущественных сил, заинтересованных в Китае или Востоке вообще. Он всегда оказывался хозяином ситуации не только потому, что являлся первопроходцем и сам определял способы и пути достижения целей, но и потому, что его ум и вера были неколебимы. Въезжая в Пекин, он нес с собой семена всего того полезного и в то же время опасного, что могла дать Европа другим странам.
В течение трех дней после прибытия Маттео Риччи подарки для Ваньли были переданы в Запретный город через евнухов, которые покровительствовали миссии, что не лишало ее присмотра со стороны старинного знакомца Ма Тана. Во дворце раздался выстрел из пушки, информирующий весь Пекин о том, что императору была поднесена очередная дань. После этого вокруг миссии надолго воцарилось молчание, наполненное подозрениями, слухами и неясным ожиданием. Риччи даже и не знал, что в "Минши" появилась запись о том, что «во втором месяце /1601 г./ евнух Ма Тан из Тяньцзина прислал ко двору Ли Мадоу — человека из Западного Океана, который имел некоторые редкие дары для императора. Император послал доклад евнуха в Палату Церемоний, которая ответила: "Страны Западного Океана не имеют с нами отношений и не признают наших законов. Образы и картины /с изображением/ Императора Небес и Девы, которые Ли Мадоу предлагает в качестве дани, не представляют большой ценности. Он подносит сверток, в котором, по его утверждению, находятся кости бессмертных, как будто, когда они возносятся на небо, бессмертные не берут с собой своих костей. В похожем случае Хань Юй
[84] сказал, что не подобает держать подобные нововведения во дворце из опасения, что они принесут несчастье. Мы советуем, таким образом, чтобы дары не принимались, и ему не было разрешено оставаться в столице. Он должен быть выслан назад в свою собственную страну"»
[85].
Риччи ждал в течение недели, сомневаясь в способности Ваньли оценить его подарки. Половина из них носила строго религиозный характер: там был требник в шитом золотом переплете, крест, украшенный драгоценными камнями и содержащий мощи святых, четыре Евангелия. Остальное было подобрано с расчетом на то, чтобы заинтересовать новизной — большие часы, приводимые в действие гирями, маленькие заводные золотые часы, две хрустальные призмы, которые пользовались таким большим успехом везде, где бы их ни показывали, клавикорды, двое песочных часов, рог носорога, которому приписывали целебные свойства, и европейская ткань. Через некоторое время Риччи внезапно был призван во дворец. Приказ пришел от самого Ваньли. Большие часы перестали отбивать время; для того чтобы они вновь заработали, потребовалось вмешательство дарителя. После всех тех лет, которые были потрачены на то, чтобы приблизиться к трону, Риччи оказался на пороге своей цели только лишь для того, чтобы завести часы. Во многом этот начальный эпизод оказался симптоматичным для судеб иезуитов в Пекине, где им еще долгие годы предстояло служить «по научно-технической части», а не в идейной сфере, как они того чаяли. В любом случае, Маттео Риччи сумел извлечь максимум выгод из представившегося ему случая.
Император Ваньли династии Мин
Эскортируемые отрядом евнухов Риччи и Пантойя (Pantoja, священник, который присоединился к нему ранее) были внесены в ворота Запретного города — Гугуна, первыми открыв тот узкий коридор, по которому в течение двух веков суждено было осуществлять связь между Западом и Востоком в столице Срединного государства. Они были первыми европейцами, проникшими внутрь дворца в Минское время.
Забота о часах была передана во дворце придворным математикам, попечению которых на целых три дня и вверили Риччи для того, чтобы он восстановил целостность часов. За этот срок Риччи не только пришлось изобрести китайские наименования для каждой части часов, но и, разобрав их, собрать снова. Конечно же, он объяснил, что через определенные промежутки времени часы необходимо заводить. На протяжении трехдневного пребывания во дворце Ваньли буквально забросал Маттео Риччи вопросами обо всем, что его интересовало в незнакомой стране, из которой был родом итальянский иезуит. Вопросы передавались через слуг и касались многих сторон жизни: традиций, плодородия земли, одежды, архитектуры, драгоценных камней, брака и церемоний свадьбы и похорон. Когда же по истечении трех дней Ваньли послал за своими часами, евнухи впали в панику, клянясь, что могут потерять головы, если не будут способны поддерживать часы в должном состоянии.
Оказалось, что Ваньли был в восторге от того, что часы снова заходили и продолжили мелодично отбивать время. Тридцативосьмилетний император был, в сущности, узником во дворце, ведя праздное и развратное существование, наполненное постоянным и навязчивым страхом перед покушениями на его жизнь. Этот страх даже периодически мешал ему встречаться с государственными министрами. Увидев Пекин и его сердце — Гугун своими глазами, Риччи гораздо лучше представлял теперь грандиозность и трудноосуществимость задачи, которую поставил перед собой. Он понял, что реальность тогдашнего Китая едва ли благоприятствовала его целям.
Успех, который приобрели большие часы, однако, был столь велик, что Ваньли поместил меньшие в своих личных апартаментах и велел приставить к ним двух евнухов, чтобы они ежедневно за ними присматривали. Он заинтересовался личностями дарителей, но, конечно, не настолько, чтобы встретиться с ними лично. Вместо этого он приказал написать их портреты, что и было сделано. По словам самого Риччи, на этих портретах в полный рост ничто, кроме более «высоких» носов, густых бород и более широкого разреза глаз, не выдавало того, что модели были не китайцами, а немонголоидами, — в общем, иезуиты вышли не слишком похожими на себя. Посмотрев на свитки, Ваньли решил, что на них изображены сарацины (он рассудил так, увидев густые бороды), и был разубежден, лишь когда ему поведали, что иезуиты могут есть свинину.
Следующим пунктом соприкосновения стала музыка. Риччи и Пантойя заняли дом невдалеке от ворот дворца и вскоре после переезда в него приняли визит четверых дворцовых евнухов, которые выполняли функции королевских музыкантов. Их послали обучиться игре на клавикордах, так как предполагалось, что этим искусством можно овладеть за несколько дней. Пантойя учился игре именно в расчете на подобную возможность, и иезуиты вскоре посетили императорскую музыкальную школу. Евнухи, приставленные к ним, неоднократно порывались делать коутоу и самим учителям, и клавикордам, что не могло не поразить миссионеров. Однако уроки не прошли даром, потому что на обеды к миссионерам начали приходить высокопоставленные сановники и евнухи, и постепенно они стали известны всему двору, и даже завязали дружбу с некоторыми придворными. Ученики, чрезвычайно ответственно подошедшие к овладению непростым инструментом, просили, чтобы им написали к музыке слова для облегчения задачи, что Риччи и сделал, написав «Песни для клавикордов», в которых воплотил некоторые этические понятия, проиллюстрировав их цитатами из христианских авторов. Несмотря на несколько скучное звучание, эти стихи получили достаточную популярность среди образованных людей в Пекине и были напечатаны в виде нотной записи, снабженной словами, воспроизведенными как латиницей, так и китайскими иероглифами.
