Уже после, когда Эрик вылечил меня, я долго восстанавливалась, лежа в кровати. Антон приходил ко мне каждый день, приносил бульон и говорил, как ему жаль. Он – единственный, кроме Влада и Эрика, кто сидел у меня на кровати часами. Единственный в скади, кому я верила безоговорочно.
Жаль только, что ему много времени приходилось проводить в разъездах. Иначе мне не было бы так одиноко.
– Я так рада, что ты здесь!
– И я рад. – Он лучезарно улыбнулся, отпустил ручку дорожной сумки и крепко меня обнял. – Скучал очень.
– Мы тоже скучали. Я боялась за тебя – ты был там один. А Хаук…
– Хауку я не нужен. Вот ты – другое дело.
– Всего лишь кровь, – отмахнулась я. – Больше ничего ценного.
– Ошибаешься, – возразил он. – В тебе ценно все.
– Да ты поэт, – наигранно восхитился Богдан, невесть откуда взявшийся рядом с нами. И когда только подошел? – Мы не договорили, блондиночка.
– Ты еще кто такой? – нахмурился Антон, шагнул вперед и одновременно задвинул меня за спину, как тогда, когда…
…Они пришли ночью. Их было двенадцать, я как сейчас помню. Защита гудела под натиском цепких щупалец, сгоняя нас в центр гостиной, дрожащих и на грани паники. Женщины прятались за мужчин и обнимали детей, их безумные взгляды блуждали по комнате, останавливаясь на окнах. Стекла противно дребезжали и, когда одно не выдержало, треснуло, кто-то истошно закричал. Кажется, Эля. Антон сжал мою руку – так крепко, что кости хрустнули.
– Не бойся, – сказал то ли мне, то ли себе самому, потому как рука у него дрожала. – Только не бойся ничего.
Я не боялась. Я… растерялась, наверное. Охотников было много, но и нас немало. Скади всегда славились сильными защитницами и воинами – одна Тамара чего стоила. Да и я слабачкой не была, Эрик часто хвалил мою защиту. И вот не выдержала. Сломалась под натиском врага.
Когда они вошли, Тамара ударила сразу. Сшибла одного или двоих. Трещало стекло, и осколки звонко сыпались на пол крошевом. Кто-то побежал, но был сбит с ног. Кто-то падал, полз, цепляясь изрезанными в стекле пальцами за мебель, оставляя на светлой обивке дивана красные следы.
Я помню, как стояла, скованная шоком, не в силах пошевелиться, не понимая, что делать дальше. Лишь защитный пасс у жилы выставила – такая себе помощь. В битве я мало что понимала, да и не видела их никогда – битв этих. Случалось, к скади забредали охотники-одиночки, как тот, что убил отца. Но армия… Я не верила, что все происходит на самом деле.
А когда взглянула в стекленеющие глаза молодой целительницы, с которой только утром болтала, вздрогнула. А потом послышался треск рвущейся одежды, и Антон закрыл мне глаза ладонью.
– Не смотри!
Он развернул мне лицом к лестнице и велел:
– Беги наверх. Закройся в комнате и не выходи. Слышишь, Даша, беги!
Тогда я побежала не столько от страха, сколько от нежелания брать на себя ответственность. Мне нужен был кто-то, кто сказал бы, что делать. Мне нужен был Эрик.
Эрика не было.
В ту ночь скади стало в половину меньше. И кто знает, стояла бы я сейчас здесь, если бы не Антон.
– Это Богдан, – представила я охотника, выныривая из-за спины Антона. Теперь прятаться не было нужды. – Он… помогает нам с Гарди.
– Богдану не помешало бы научиться вежливости! – не сводя злого взгляда с охотника, произнес Антон.
– Не бузи, парень. А то ведь и нарваться можешь.
– Хватит! – прервала я их петушиные разборки. Никогда не понимала философии понтовых разговоров, где важным считалось ответить так, чтобы соперник стушевался. – Антон, Богдан здесь гость.
– Понял, да? Я – гость!
– Ты! – Я развернулась к Богдану и ткнула пальцем ему в грудь. – Иди со мной.
Пора было объяснить охотнику, что он – всего лишь гость. В доме существовали некие рамки касательно общения с бывшими врагами, и нарушать их я не собиралась. Влад прав: Эрик нестабилен. У моего брата есть собственные границы, которые лучше не пересекать, потому что оттуда возврата нет. И Богдан рисковал эти границы сдвинуть.
Я резко открыла дверь кабинета, не заботясь, идет ли он за мной или отстал. Мне нужно было пространство, лишенное людей. Эмоции оказались слишком яркими, и лучше не думать, что происходит наверху, однако мысли коварно вели именно туда.
Коридор. Закрытая плотно дверь. Приглушенный свет – почему-то мне казалось, что свет Полина отвоюет, не даст тьме подползти ближе, лишить самообладания. У нее всегда с этим было худо.
Впрочем, у меня в последнее время тоже.
Я вошла в кабинет, оставляя дверь открытой, давая возможность Богдану самому решить, насколько приватным он видит разговор. Села в кресло Эрика, сдвинула аккуратно сложенную стопку бумаг на край стола и сложила руки на груди.
– Как официально, – усмехнулся Богдан и осторожно прикрыл за собой дверь.
– Прекрати вести себя со мной так фамильярно, – жестко сказала я.
– Как же мне себя вести?
– Как и положено гостю. Тебе никто не говорил, что перебивать людей – неприлично?
– Неприлично – клеить чужих девчонок!
– Прости, что?! – Я даже запнулась на секунду. Оторопела от эдакой наглости.
– Он ведь подкатывал к тебе, щеголь этот, – невозмутимо пожаловался Богдан. – Пальто надел, туфли начистил, шарф белый нацепил, типа модный.
– Антон, что ли? – Я не выдержала и рассмеялась. Большей глупости в жизни не слышала, даже странно, как Богдану такое в голову пришло.
– Рад, что повеселил тебя, – проворчал он. – Лично я ничего смешного не вижу.
– Антон рад, что вернулся домой. И я рада, к слову. Он – мой близкий друг – единственный из скади, кто всегда поддерживал меня.
– Интересно, почему? – едко поинтересовался Богдан.
Его раздражение забавляло. И ревность – неприкрытая, откровенная – приносила удовольствие. Хотелось ее усилить, довести до абсолюта, до пика, после которого случаются срывы, необдуманные, опасные поступки. Утонуть в этой опасности, отдаться стихии и посмотреть, что же там, за чертой. Сумасшедшая? Наверное. Но я столько лет отказывала себе в безумствах, что капелька не повредит.
– А даже если так, – я откинулась на спинку кресла, – если я действительно нравлюсь ему, какое тебе дело?
– Говорю же, не люблю, когда клеят моих девчонок.
Я провела пальцем по полированной поверхности стола, покрутила между пальцев простой карандаш. Видеть, как Богдан злится, сжимает кулаки и смотрит – пронзительно смотрит только на меня – оказалось верхом блаженства. Богдан должен ненавидеть меня, а он ревнует, и это безумно приятно.
